«Да, вот так он и ушел! Я его очень хотела вернуть к жизни, жалость такая поднялась! Вы, конечно, в художественной форме все описали, у меня было немного не так, но очень похоже. Только я все думала: ну зачем он выпил тройной одеколон, перед тем как уйти? У меня в серванте была бутылка водки, на которой я собиралась настаивать золотой корень, уж я бы отдала, зачем же было травить себя одеколоном? Но мне кажется, что он все равно выпрямился. Потому что где-то через полгода, как раз к Ноябрьской, пришла поздравительная открытка. И хоть подписи не было, это прислал он — больше некому».
«Когда Коля вернулся, дети бросились к нему и весь вечер провели с ним. Да, мы были в разводе, и я его сгоряча выписала — надоели его пьянки. Думала — вернется, опять примется за старое. Конечно, я тоже была виновата: мне его друзья не нравились, я запрещала, чтобы они к нам ходили. Ну он и стал сам уходить — то в шеши-беши играть в соседний двор, то в домино. Потом стал приходить навеселе, я стала ругаться, дня не проходило, чтобы не было ругани. Дети стали хуже учиться. Я только его вину видела, поэтому без раздумий написала заявление, чтоб его полечили в ЛТП. Каюсь — не ездила туда. Я видела, что дети соскучились по отцу и он с ними ласков. Пересилила себя, вспомнила, что когда-то дня не могла без него и замуж выходила по любви. Коля стал совсем другим. С удовольствием возится на даче, которую мы купили. А той женщине спасибо. Я даже не знаю, смогла ли бы так поступить. Коля про нее ничего не говорил, но, если можно, сообщите ее адрес, я очень хочу с ней познакомиться».
И я подумала: пусть конец у рассказа будет таким, каким его захочет увидеть читатель. Писателю ничего не приходится выдумывать — ведь сколько людей, столько и судеб. Только очень бы хотелось почаще слышать то, по чему все мы очень стосковались: «Жалею тебя!»
ДАВНЫМ-ДАВНО
Билеты на самолет зарегистрированы, а посадки все нет и нет. Пассажиры нетерпеливой кучкой толпились у выхода на перрон. Людмила Александровна запоздало пожалела, что отпустила шофера. В северных аэропортах и с зарегистрированными билетами, бывает, по суткам сидят — нет погоды. Игрим — не Рим, Урай — не рай, Нижневартовск — не Венеция, а Надым — не ближний свет. В эти северные города Людмила Александровна ездит в командировки. В Надыме вечно не хватает самолетов, а сейчас летние отпуска начались, аэропорт — точно улей. Не то что сесть, свободно стоять негде — всюду тебя найдет чужое плечо.
Людмиле Александровне привычно вот так стоять в ожидании посадки в самолет. Не раздражают бесконечные тычки с боков. Привыкла. Знает — это замыкающая деталь командировок, деталь временная и даже необходимая.
Ей показалось бы странным, если б однажды она вошла в тихий пустой зал северного аэропорта — будь то на Ямале или в Приобье.
Вечное движение наполняло ее обрывками чужих разговоров, чужими заботами. Такое временное общение с незнакомыми людьми не перегружало ее, скорее, обогащало. Она могла легко отличить командированного от отпускника, временщика — от прочно осевшего на Севере. Она даже наверное знала, кто едет в дом тещи или матери, а кто — в свою квартиру в более южных широтах. Заочно уважала отпускников, обветренных, остроглазых, смешливых, едущих с одним чемоданом, и брезгливо смотрела на метавшихся полных дам, пристраивавших в угол добротно укутанные ковры и беспардонно бросавших ей:
— Вы стоите? Постойте присмотрите…
Лето в Надыме только начиналось, самым жарким местом становился порт.
Большую часть зала занимали молодые люди с вещмешками. Они были в форме бойцов стройотряда. До Людмилы Александровны доносились звуки гитары, а вот что пели ребята, она не слышала в общем гуле зала. Они, видимо, прилетели недавно и ждали, когда за ними приедут и увезут в город. Людмила Александровна наверное знала, что где-то там, в отделе перевозок, ждет своей очереди у телефона командир стройотряда. Знала, как трудно дозвониться, проще получить связь с Москвой, чем с Надымом.
Она даже обрадовалась, что мысли ее подтвердились, — командир стройотряда действительно спускался, шагая через ступеньку, и что-то издали говорил поджидавшим его товарищам. Она видела, как они оживились, подхватили свои вещмешки и двинулись к выходу.
Людмила Александровна неслышно произнесла: «Боря…» — и тоже заспешила к выходу, продираясь сквозь толпу. Сделать это было нелегко, а когда она почти догнала ребят, ее словно кто в грудь толкнул: «Да ты что? Это же не Борис!»
Сквозь стекло смотрела на черноголового кудрявого командира. Вылитый Борька! Она жадно ловила движения его смуглого лица, смотрела, как он улыбается и, жестикулируя, о чем-то рассказывает ребятам. Ей хотелось посмотреть на него вблизи, но так и не двинулась с места. И все удивлялась легкости, с какой ее память в одну минуту отыскала в далеком-далеком уголке ее жизни и имя, и образ человека, потерянного и забытого, казалось, навсегда. Удивилась и порыву побежать за этим парнем, готовности запросто схватить его за руку и сказать: «Здравствуй, Борька!» Может, оттого, что именно таким и запомнился — молодым и тоже в форме, только не в стройотрядовской, а в солдатской? Или это такое поразительное сходство: тот же нос с горбинкой, те же твердо очерченные губы, подбородок с ямкой и нависающий кудрявый чуб — вырвало ее из толпы? Она была готова без раздумий поверить, что это их очередная встреча. Последняя была только вчера, а не пятнадцать лет назад. И вот он приехал сюда, в Надым, который в переводе с ненецкого означает «счастье». И она была бы счастлива, встретив здесь Борьку.