Куприянов стоял на краю поля. Оно комоло щетинилось стерней, на сухой земле впечатались следы колеса тяжело груженной машины. Только что здесь пахло хорошо высохшим в колосе зерном, соломой, раскаленным металлом и бензиновой гарью, пахло страдой на хлебной ниве, и еще не вполне осел этот запах в поры земли, накопившись в кучах потрошеных колосьев. И от этих сиротливых куч соломы уже веяло холодом тления, бесприютности, обреченности.
Тучи готовы были вот-вот смыть все следы жатвы нудным осенним дождем-сеянцем, накрепко вбить в землю первый опавший лист.
— Может, повисят, натешатся своим сытым испугом, да и уплывут восвояси, — сказал вслух Куприянов и поглядел на противоположный конец поля.
Там, рассыпавшись в неровную цепочку, собирали колоски десятиклассники, в основном девочки. Мальчишкам в эту пору хватало дел в колхозных мастерских, некоторые работали помощниками комбайнеров, поднимали зябь, смальства освоив трактора.
В первую же осень по приезде в деревню Куприянов удивлялся жадному стремлению старшеклассников к полевым работам. Мальчишкам, понятно, только дай технику, но и девчонки выискивали эти колоски по-крестьянски жадно, а после хвалились друг перед другом собранными килограммами зерна.
Все это было продолжением школы, учебной программы, и никому бы и в голову не пришло, что в эту страдную пору надо просто сидеть за партой и писать сочинение на тему «Хлеб». Все это каким-то образом связывалось и с безукоризненной чистотой в школе, с тем, что ее ни разу за последние десять лет не ремонтировали и ни на одной стенке никто из колхозных ребятишек не оставил следа своего безобразного и варварского деяния. Куприянов, как кадровый военный, ценил дисциплинирующую сторону трудового воспитания, вошел в коллектив без прикидок на уступки, пришелся по душе директору школы и жесткими своими требованиями безоговорочного овладения начальной военной подготовкой, и энергичным размахом, с каким Куприянов начал оборудовать кабинет военной подготовки мальчишек. Директор без долгих раздумий вытребовал у председателя колхоза деньги на строительство тира — стоило только Куприянову четко, по-военному коротко обосновать целесообразность такого строительства.
Теперешняя работа вобрала в себя все элементы службы Куприянова в армии, ну разве что вольный домашний режим мальчишек оплавлял край, и мальчишки только учились его чувствовать, но уже с первых уроков они потянулись к преподавателю и скоро знали про армию все, что только могло занимать и распалять мальчишечье воображение.
Владимир Васильевич демобилизовался в чине майора. А много это или мало — майор? И он смешливо отвечал, что вообще-то для инженера автомобильных войск нормально, но могло быть на две звезды больше, чем было, если бы солдаты приходили на службу более подготовленными, а то из-за нарушений юнцов командиров наказывают, а от наказаний, известно, звезд не прибавляется.
В деревне Куприянов выделялся литым четким шагом, всей выправкой, присущей хорошо служившим военным людям. К теще приходили соседки и хвалили зятя: «Орел! Не дашь и сорока, а вот Галина, слышь-ко, огузок-то распустила, как старая гусыня, а ведь принесла-то одну только девку, че бы это пучину так распускать?» Они не осуждали жену его, Галину, нет, они просто сочувствовали, что, должно быть, эдакой-то рыхлой несподручно земле кланяться. А без поклона ей какая жизнь в деревне? Одной прополки, копки и посадки без передыху с весны до осени. Но потом тещины подружки привыкли, что «огузок» не убывает, огорода у Куприяновых нет, а копать картошку помогает теще зять, и работящий он, словно колхозник первых пятилеток, которому за труд выдали удостоверение ударника.
И в деревне, вот уже три года, Куприянов жил той собственной отдельной жизнью, основанной на железной самодисциплине и тренировке тела, будто и не был он у ж е в запасе, будто все главное впереди. Он до самых заморозков калил свое тело холодной речной водой, легонько поигрывал тяжеленной гирей по утрам. Он нес какую-то сосредоточенную готовность начать жить сначала и по первому зову вернуться в армию, хотя понимал, что и то и другое вряд ли случится, но чувство чего-то не востребованного в нем жизнью, службой и отношениями с женой притаилось и тяжелым пружинящим комком ударялось то сильно, то слабо, как-то особо утяжелялось осенью, в пору вот такого пира природы, и Куприянов упивался состоянием своей готовности идти и дальше так же сильно и мощно. В класс втекали новые пацаны, и он обрушивал на них всю мощь своей готовности тут же помочь мальчишкам превратиться в мужчин. И они ему подражали. Ему! Не председателю колхоза, страдавшему язвой желудка, а Куприянову, «железному Куприяну», как они заглазно уважительно говорили о нем.