НАДЕЖДА
— Как будем с батей? — спросил после поминок старший, Леонтий. — Ну чего молчите? Не оставлять же его здесь одного. Обстирать, накормить… Да и дом требует большого ремонта.
В боковушке, пропахшей лекарствами, лежал Андриян, батя. С крепкими крестьянскими руками, жилистым телом. Ничего не болело. Он, как никогда до этого, чувствовал, каким он стал легким, почти невесомым, словно вся сила его осталась в тяжелых комьях земли, упавших на обитую красным крышку гроба супружницы его Марфы Ивановны. Только одного года не дожила до золотой их свадьбы, на которую непременно обещались приехать все дети и внуки. Приехали, да только не на то число. И все его мысли вокруг этого последнего дня, никакой думы о дне завтрашнем.
— Пусть едет ко мне, — предложил средний сын, а пятый перебил:
— У тебя площадь маленькая, куда его разместишь? Пусть едет со мной в Нижневартовск.
— Семь верст киселя хлебать! — пробасил второй сын. — Да он со страху в самолете помрет. Уж лучше ко мне, в Тюмень. А уж потом и дальше…
— Ну ладно, если на то пошло, что Нижневартовск, что Сургут, что Тюмень — для него все едино. Давайте жребий бросать. Кто короткую спичку вытащит, к тому первому батя и поедет.
«Надо бы с горем таким в бане облегчиться, попариться, камень с сердца сдвинуть, — подумалось Андрияну. — Как ноне Ивановна спешила веников-то наломать. Даже и троицы не дождалась, сманила меня в березняк, словно чуяла. Ах ты, сердце человечье, болит, а дело подсказывает!»
Тут же и захотелось ему пойти в баньку, веники те потрогать, печь затопить да на полок, душмянки бросить, как его Ивановна делала перед тем, как дать бане настояться.
— Ты куда это, батя? — встал из-за стола Леонтий.
— Бани душа просит, сынок. Пойду растоплю. В котел вода еще при матери наношена. — Губы его задрожали, и он отвернулся к двери.
— Да после баню-то истопим. Ты погоди. Мы тут решили, что поедешь ты ко мне, в Сургут.
— По че это, в Сургут? — растерянно спросил Андриян. — Нечё мне тамо-ка делать, робята. Я уж тут как-нибудь… А можа, кто из вас сюда переберется, домина агромадный. Ну хоть вы, Даня, — обратился он к младшему, Даниле. — Фатера у тебя, говоришь, что скворешня, детки маленьки, молока надо, а где-ка в городе в магазины набегаешься? Давай, Даня, а? — Он уговаривал, а в сердце вползала тихая тоска, будто кто взял и холодной рукой залез к нему в самое нутро. — Я ведь, Даня, я ведь, робята, теперя уж не заживусь после матери, погодите возле меня маленько кто-нибудь. В город завсегда успеете, своих робят здеся поднимете. А, робята?
— Ну, батя, перестань. Работа же у всех. Все на почете, тот же Данька северную надбавку заработал немалую. Не бросать же, — с досадой пробасил второй его сын.
— А можа, ты, Леонтий, Валентину ко мне отправишь? Здоровье у нее слабое, не про Север она лажена. Можа, тут и взамуж выйдет. У нас в совхозе каки механизаторы робят! А, Леонтий? — Андриян обессиленно опустился на лавку.
— Да ты что, батя, не поедет она. Да и жених у нее уже есть. Из-за него не поедет, да и Север ей нравится, — не соглашался Леонтий.
— Не поеду я с вами. Ни с которым, — Андриян, сгорбившись, прошаркал к двери. Подтапливая печь в бане, бросал на полок траву-душмянку, а сам думал о том, как это несправедливо, что смерть забирает только одного, а не обоих сразу, проживших бок о бок так долго, ставших одним-единым организмом, что ежели у одного с утра начинало ломить правую руку, то к вечеру у другого непременно делалась болячкой левая. И как это несправедливо, что пили от недуга капли из одной бутылочки, ели одну еду, спали всю жизнь на одной широкой кровати с периной, а умирает один… Вот живут двое, никто и не подумает о них с жалостью, а как останется один, смотрят словно на обломок какой и годы давай без нужды считать, словно вся жизнь сразу и кончилась.
За все это время не всплакнул Андриян, сухими глазами проводил свою Ивановну. Сыновья приехали и так деловито все обставили, что и заминки не вышло. Будто не похороны, а какое-то совхозное собрание, где каждый записывается на выступление и придерживается отведенного для этого времени. Андрияну не пришлось и посидеть одному рядом с убранной во все новое Ивановной. И чего он невесток слушался да все лежал в боковушке? Сроду средь бела дня не лежал, а тут невесток послушался: вам, мол, папаша, беречь себя надо, полежите. А для чего беречь? Для Сургута этого, будь он неладен, что ли?