Она готовила только из маленьких овощей:
щи из брюссельской капусты,
салат из томатов черри.
С детьми не сложилось: врач
что-то пел про набор хромосом.
Всё это похоже на драму.
Неправда.
На самом деле
это хорошая сказка
со счастливым концом.
Они прожили вместе всю жизнь и умерли в один день.
Даже в старости она была хороша,
красилась,
носила короткое.
Он, хотя и не вышел ростом, был совсем не из робких.
Их хоронили под старым дубом.
Его — в обувной коробке.
Её — в огромной обувной коробке.
октябрь 2010
«У сверстников драки, распри, подражание взрослым...»
Феликсу Максимову
У сверстников драки, распри, подражание взрослым, группы по интересам и дворовые банды. У Пита воздушные змеи, предрассветные росы, поиски Неверленда, воспалённые гланды. У сверстников джаз и вина, у Пита опять всё странно: внутри натянуты стропы, галдят перебором струны. У сверстников перемены, а Пит говорит: «Мне рано», Пит живёт во вселенной, считает ночами луны. У сверстников семьи, вклады, у Пита снова неладно: дикие злые ритмы множатся и растут в нём. У Пита сороконожки строк на листе тетрадном топчутся многостопно, шепчут о недоступном.
Питер сидит на крыше, птицам рогалик крошит. Питер стартует в небо с жестяного карниза. Питеру снится мама, говорит: «Мой хороший, хватит уже игрушек, час нашей встречи близок». Пит нездоров, у Пита свита в белых халатах — уровень текста в теле выше нормы в три раза. Что ж, типовая плата за пол-лета полёта: кровь атакуют буквы, текст даёт метастазы.
По вечерам в больницу к Питу приходит Ванда. Ванда совсем не Венди, Ванда скорее Стелла: высока, светлоглаза, фору любому из вас даст, горы бы своротила, если бы захотела. Ванда плюёт на горы, Ванда глядит устало, как, словно старый свитер, строчками тает тело. Гладит тощую руку, не говорит о раке: «Я удержу тебя, Пит, у меня же бульдожья хватка. Главное, не подходить к парому, не заходить в реку. Главное, записать в тетрадку, слить тебя на дискетку».
Питер смеётся, дескать, смешная шутка.
июнь 2008
МОЛИТВА
Подари мне запрет.
Настоящий. Добротный. Железный.
Чтобы с демоном-стражем,
со страшным клеймом на руке.
Чтоб нарушившим слово грозили горящие бездны!
И проказа. И насморк.
И скрип на пустом чердаке.
Для чего, расскажи,
мне лелеять безгрешную душу?
Для кого мне хранить
твой стерильный ухоженный дом?
Подари мне запрет.
Я его с наслажденьем нарушу.
Ну... хотя бы без стража,
а просто с ужасным клеймом.
Ты, наверное, прав.
Ни к чему мне такие масштабы.
Я готов прекратить рвать цветы и кататься с перил.
Я согласен на полную чушь.
Запрети мне хотя бы
есть плоды с тех деревьев,
что ты мне на днях подарил.
Так и сбрендить недолго...
Броди меж дерев век за веком...
Даже Ева даёт.
И похмелья с утра нет и нет.
Пожалей меня, Отче,
позволь мне побыть человеком.
Подари мне запрет.
Я прошу, подари мне запрет.
март 2007
ПОЧТИ БЕЗЫМЯННОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ
Или вот, скажем, некий известный зодчий,
Даже не молодой, а уже на склоне,
Сбит под своим же зданием, скажем, трамваем,
Умирает в больнице для бродяг и пропойц.
Прямо вот в полдень, даже не среди ночи.
Где-нибудь, скажем, в какой-нибудь Барселоне.
Вы возразите: «Позвольте, так не бывает».
Я вам отвечу: «Бывает ещё не такое».
Кстати, не самый худший сценарий смерти.
Всё же испанское солнце, брусчатка, клёны.
Скажем, трамвай — это больно, но лучше рака,
Да и бедняцкий покой веселей колонии.
Полупрозрачным стоять у трамвайной дверцы
Под невозможным небом его Барселоны...
Он подмигнёт, мол, что ты, не нужно плакать.
Я поклонюсь: «Вы прекрасны, сеньор Антонио».
Вот бы и жить поселиться за облаками
Где-нибудь недалеко от этого места.
И продырявить себе втихаря оконце
Над бесконечно строящимся собором —
Этим безумным термитником, над домами,
Воском свечным оплывающими в сиесту.
Но Барселона осталась за тем каталонцем.