Члены семьи, близкие и дальние родственники заполнили собой все помещение галантерейной лавочки. Здесь был очень высокий и толстый мужчина в прорезиненном плаще, он приехал в автомобиле «рейнастелла», от которого молодежь там, на улице, пришла в восторг. Ему было лет под пятьдесят, этому рыжеватому блондину с редкими волосами, блестевшими, как шелк, и зачесанными назад. Он заметно выделялся в толпе — густые брови, крупный прямой нос, резкие и отчетливые черты лица, как у нотаблей на портретах, исполненных старыми немецкими живописцами. Жан и Элоди подтолкнули Оливье к этому господину, как будто желая вверить ему ребенка.
— Поцелуй же своего дядю!
Гигант снисходительно наклонился и приложил губы ко лбу Оливье. Это был деверь Виржини, брат ее мужа, и Жан не имел с ним родственной связи. Оливье видел дядю всего один раз в жизни, но часто слышал разговоры о том, как «преуспел» дядя в жизни благодаря своему образованию и небольшому капиталу, с которого он начинал. Дядя, пожалуй, был человеком застенчивым, и ребенок оттого еще больше робел перед ним. Хорошо скроенная одежда, сшитая из превосходной материи, высокомерные замашки, манеры крупного буржуа, а также высокий рост отличали его от прочих, и дядя был заметно смущен, что на него так все смотрят.
Рядом стоял какой-то тщедушный старик в рубашке с целлулоидным воротничком и такими же манжетами, в старомодном сюртуке, с биноклем в руках. Он поглаживал свою остроконечную бородку вызывающим и чуть карикатурным жестом. Дядя представлял его всем подходившим следующим образом:
— А я привез с собой господина Дюкорнуа.
Сказав это, дядя принимал значительный вид, полагая, что и другие учтут важность этого события. Все утро Оливье слышал, как повторялась фраза: Я привез с собой господина Дюкорнуа. Из целого потока слов, утешений, соболезнований у мальчика задержалось в памяти только это. Он так и не узнает никогда, кем же был этот господин Дюкорнуа.
От этих особ, принадлежавших к иной среде, местные жители держались на некоторой дистанции, подчеркивая свое почтительное уважение. Стоя напротив галантерейной лавочки, около предприятия Дардара, за этой сценой наблюдал Паук; несколько любопытных высунулись из окон.
После долгих и нудных споров было решено не брать Оливье в похоронную карету, и вокруг гроба заняли места Жан, Элоди и один дальний родственник. Карета медленно тронулась, и процессия потянулась за ней вслед черносерой лентой. Дядя взял Оливье в свою машину, он вел ее сам. Господин Дюкорнуа и мадам Хак сидели сзади, каждый в своем углу, изредка обмениваясь вежливыми взглядами. Мальчик был бледен и казался рассеянным. Он еще ни разу не ездил в автомобиле и в пути ему стало дурно, но никто этого не заметил. Оливье, понурившись, уставился на дядины ноги, нажимавшие на педали.
Позднее, уже на кладбище, к ним присоединилась темноволосая дама в трауре, и дядя спросил мальчика:
— Ты не узнал свою тетю?
Оливье позволил этой даме, выглядевшей надменной и строгой, расцеловать себя в обе щеки. Она прижала на мгновенье ребенка к себе и ласково погладила по волосам. Потом вопросительно посмотрела на мужа, тот пожал плечами, будто хотел сказать: «Ну что ж, увидим…»
Через некоторое время погребальный кортеж нагнал их, и толстая Альбертина, потряхивая своей жалкой, наполовину облезлой черно-бурой лисицей, покрывавшей ей плечи и распространявшей запах нафталина, властно забрала Оливье под свое покровительство, как бы стремясь защитить его от толпы. Должок за шерсть, который она не уплатила, обязывал ее проявлять внимание. На кладбище она показала своему подопечному, как бросить горсть земли, упавшую со странным стуком на деревянную крышку гроба.
Когда закончилась похоронная церемония, все наскоро собрались в кафе против кладбища. Между членами семьи завязалась беседа, в которой то и дело мелькали фразы: «Надо знать, чего вы хотите», «Во-первых, нужно сделать вот что…», «Подождите, давайте разберемся!» Потом возник разговор уже чисто деловой, ибо слышалось: «Ну это уж чересчур…», а также «Почему мы, а не вы?..» — и тон беседы становился все резче, мотивы излагались все раздраженней.
— Мальчика лучше бы удалить…
Какая-то женщина увела ребенка в другой конец зала, к кабинке с телефоном. После получасового спора почти достигли предварительного соглашения.
— Ладно, до августа мы подержим его у нас, — сказал Жан, — а там посмотрим…
— Ну, это уж решит семейный совет! — бросила тетушка.
— Ведь у нас двое детей, — сказал дядя.
И женский голос:
— Нам с ним трудно будет, мы с ним не справимся, это же уличный мальчишка, настоящий, вы знаете, шалопай!
Но многие твердили на все лады:
— После летних каникул непременно найдем выход!
Под конец Альбертина, тихо переговорив с остальными, взяла Оливье за руку:
— Ну пошли, попрощайся с твоим дядей, с тетей, с кузенами…
Не был забыт и таинственный господни Дюкорнуа. Оливье чувствовал на своем лице дыхание всех этих людей, ручонка его утопала в их вялых и влажных ладонях.
Толстуха Альбертина шла, грузно покачиваясь, и тянула Оливье за руку. Долго шли они так по предместью, сумрачный пейзаж которого не могло оживить даже солнце. Дойдя до перехода, отмеченного по асфальту железными бляхами, Альбертина откашлялась, проглотила слюну и, выпятив грудь, наставительным тоном сказала:
— Дяде следует взять тебя к себе. Прежде всего, он богатый. И притом хороший человек. Только им надо подумать. Знаешь, ведь они не ладили с твоей мамой. У нее тоже был свой характер, что тут скрывать…
И толстуха закончила свою мысль жестом, покрутив у лица толстыми, как кровяные колбаски, пальцами. Похоже, она была неплохо осведомлена о делах Виржини. Оливье не знал, что его мать имела плохую репутацию, но понемногу он поймет это из всяких мелких недружелюбных намеков. Немало лет пройдет, пока ему откроется правда: мать была красивой, у нее были любовники, и это не нравилось семье, требовавшей от молодой вдовы безупречной верности скончавшемуся мужу.
— Вот если бы они тебя взяли.. — все повторяла Альбертина.
Она решила, что они вернутся домой пешком, пройдя внешними бульварами, — будет экономия на двух билетах в метро, а, кроме того, пешком ходить полезно. И все же разочек они сделали привал в кафе, терраса которого была по краям красиво очерчена влажными опилками, выложенными фестонами. Альбертина заявила, что «совсем уморилась», томно попросила у официанта чего-нибудь этакого «для бодрости», и он принес ей рюмочку водки, именуемой «аркебузом», а Оливье омочил губы сиропом «гренадин». Альбертина с наслаждением отдыхала, отбросив на спинку стула чернобурку и скрестив руки на толстом животе. Ее тяжелое, залитое потом лицо смахивало на помидор. Она доброжелательным оком поглядывала на мужчин, выходивших из кафе, вытирая губы, прищелкивая языком, словно все еще смакуя утреннюю порцию белого вина, в то время как любители аперитива уже заходили сюда посидеть на террасе и маленькими глотками выпить свой «пикон-гренадин» или черносмородинную наливку.