В обоих романах повествователь в своих комментариях следует историко-политической концепции Дизраэли, но в каждом из них она отражена по-разному. В «Конингсби» на момент завязки исповедуемые рассказчиком взгляды резко отделяют его от всех остальных персонажей и направлены на то, чтобы убедить читателей в справедливости занимаемых им позиций, — и только по мере развертывания сюжета воззрения Конингсби и его друзей сближаются с воззрениями повествователя. В «Сибилле» уже в начале романа комментарии рассказчика иллюстрируются историей рода Греймонтов-Эгремонтов-Марни и, переплетаясь с ней, включаются в развитие сюжета: этот род служит наглядным примером «искусственной аристократии», которая возвысилась благодаря своему обогащению во время «объезда монастырей и сбора различных податей» (с. 20 наст. изд.[71]); Чарльзу Эгремонту, представителю этого рода, по воле автора суждено превозмочь свою принадлежность к «искусственной аристократии» и, соединив судьбу с девушкой по имени Сибилла, ведущей происхождение от исконной аристократии, взять на себя миссию героической личности. В подобном развитии сюжета повествователю принадлежит активная роль.
В «Сибилле» постоянно присутствует рассказчик; он отстаивает потенциал героической личности, демонстрирует воздействие, которое конкретные люди могут оказывать на последователей, и обращает внимание на приоритет руководства незаурядных личностей перед представительной формой правления. Есть в этом рассказчике нечто от фигуры пророка, прозорливого творца, чьи мысли занимает res publica (лат. — «общее дело». — И.Ч.). Повествователь строит свою речь так, как если бы его сознание было идентично коллективному сознанию нации <…>. В сознании рассказчика заключена ретроспекция, которая простирается далеко за рамки царствования Генриха VIII, вплоть до норманнского вторжения.
Именно такая поза позволяет повествователю воскликнуть:
О Англия, славное и древнее королевство, воистину необычайны судьбы твоих правителей! Мудрость саксонцев, норманнская доблесть, управленческий гений Тюдоров, народное сочувствие Стюартам, дух последних гвельфов, которые сражаются против своего подневольного государя, — вот они, те высокие качества, что на протяжении тысячи лет обеспечивали твое национальное развитие.
Теперь же, констатирует рассказчик, правящее «загадочное большинство <…> держится в таком же секрете, как и состав какого-нибудь венецианского тайного собрания» (с. 49 наст. изд.[73]), а самыми «великими бедами» современной ему Англии являются «отданная под залог аристократия, рискованная коммерческая деятельность за рубежом, внутренняя торговля, основанная на болезненной конкуренции, и угнетенный народ» (с. 31 наст. изд.[74]). Приводя к завершению сюжет романа, повествователь подчеркивает, что он обращается ко всей «воскресающей нации», убеждая ее «не впадать в отчаяние, а искать зачатки национального благоденствия в правильном осмыслении истории своей страны и запале дерзновенной юности» (с. 439 наст. изд.[75]).
Моррис Спир в монографии «Политический роман» («The Political Novel») указывает на параллели между Карлейлем и Дизраэли, в частности, отмечая, что карлейлевский «Чартизм» («Chartism»; 1840) прямо повлиял на «Сибиллу» (см.: Speare 1924: 171). У нас нет документальных данных о том, что Дизраэли читал «Чартизм», но, по свидетельству Джеймса Энтони Фруда (1818–1894), современника Карлейля и Дизраэли, знавшего их обоих, Дизраэли «изучал Карлейля и в некоторых своих сочинениях подражал ему. <…> Дизраэли серьезно относился к его учению и на свой собственный лад старался ему следовать» (Froude 1891: 84). К вопросу о присутствии карлейлевских идей в «Сибилле» мы еще вернемся в дальнейшем, но уже сейчас можно допустить, что образ пророка-творца, впервые появляющийся у Карлейля в «Sartor Resartus», виделся Дизраэли, когда он придавал своему повествователю позу провидца-историка, убеждающего, что «только прошлое способно объяснить настоящее, и только молодости под силу создать будущие перемены» (с. 439 наст. изд.[76]). Самого Карлейля, читавшего на исходе тридцатых годов курс лекций «Герои, почитание героев и героическое в истории», англичане сороковых годов воспринимали, по словам Джулиана Саймонса, «как пророка, возвещающего грядущие перемены в мире» (Саймонс 1981: 169).