<…> Эгремонт услышал постукивание вращающихся колес; оглянувшись, он увидел, что к нему быстро приближается весьма претенциозная кавалькада: дамы и кавалеры верхом, роскошный экипаж, форейторы, четверка лошадей, множество грумов. Эгремонт отошел в сторону. Всадники и всадницы весело прогарцевали мимо, гордо пролетело сверкающее ландо, нахальные грумы подняли лошадей на дыбы прямо перед лицом молодого человека.
Главный герой оказывается в новых для него обстоятельствах, и нет ничего удивительного, что «любой человек, любое событие, любое чувство волнует и тревожит воображение» юноши. Его «беспокойный ум одновременно творит и наблюдает». «Беспокойный ум» упоминается здесь неспроста. Глубокомыслие Сибиллы привлекает Эгремонта не меньше, чем величавое спокойствие ее жестов. Любовь к Сибилле обостряет интеллектуальные способности героя. Под «скромной крышей» домика ее отца Эгремонт находил «всё возможное обаяние, каким только может очаровывать женщина, а также беседу, которая пробуждала ум». Герой погружается в чтение книг, которые дает ему Морли; последний, ко всему прочему, «со всей прямотой и богатством своего необычайного таланта к рассуждению и описанию разбирал вопросы, которые беспокоили его лично и были новы и крайне интересны для его собеседника» (с. 208–209 наст. изд.[85]).
Благодаря своему перевоплощению в безвестного лондонского репортера Эгремонт получает свободный и непосредственный доступ к жизни Сибиллы и ее социального круга — по сути, таких же подданных Ее Величества, как и он сам, от которых люди его сословия, тем не менее, «были отрезаны». Это, по словам самого героя, необходимо, «чтобы получить то единственное знание», которое может подготовить его к «благотворной задаче» (с. 261 наст. изд.[86]). Знание это он добывает благодаря упорной работе мысли, движимый любовью к Сибилле и состраданием к труженикам, таким как Уорнер. Состраданию Эгремонт учится у дочери Джерарда. Обретенные сведения побуждают его осознать, «что бытовое счастье миллионов людей должно быть первостепенной целью для государственного деятеля, и если она не достигнута, то престолы и державы, великолепие королевских дворов и могущество империй равно утрачивают свою ценность» (с. 306 наст. изд.[87]). Так завершается эволюция героя. Стремление к удовольствию больше не является «смыслом его жизни»; отныне он сосредоточен на вопросах общественной значимости. Его взгляды на них теперь полностью совпадают с точкой зрения повествователя, который утверждает, что «у власти есть один только долг: обеспечивать благосостояние Народа» (с. 288 наст. изд.[88]). Избранный в парламент, Эгремонт держит там речь, которая оценивается через восприятие Сибиллы:
В этом надменном парламенте прозвучал один голос: чуждый фракционного жаргона, он возвестил непреложные истины; голос аристократа, который, не впадая в демагогию, поддержал народное дело, заявил о своей убежденности в том, что право на труд столь же священно, как и право на собственность, а если различие и должно быть установлено, то предпочтение следует отдать интересам нашего живого богатства <…>.
В 1848 году в своей речи, произнесенной в парке леди Лондондерри, Дизраэли изрек афоризм: «Во дворце не будет безопасности, пока в хижине нет счастья» (Blake 1966b: 556). Это высказывание в сжатой форме фиксирует дизраэлевский подход к социальным проблемам Англии 1830–1840-х годов. Дизраэли не принимал чартизм как политическое движение, но старался разобраться в причинах, пробудивших его. Выступая 12 июля 1839 года в парламенте при обсуждении Народной хартии, в которой содержались политические требования чартистов, Дизраэли заявил: «Осуществление политической власти должно ассоциироваться с великими обязательствами перед обществом». Подобное единство, по его мнению, было нарушено «новым классом, завоевавшим место в политике», который, однако, не счел необходимым связывать себя с народом «выполнением определенных социальных обязанностей». Этому классу (то есть вигской аристократии) Дизраэли противопоставлял торийских лендлордов, которые всегда успешно занимались делами местной администрации. Подтверждая резонность недовольства чартистских масс, он был далек от того, чтобы подтвердить справедливость их политических требований, и в заключение заявил: ему «не стыдно признать, [что,] как бы он ни осуждал хартию, он симпатизирует чартистам» (цит. по: Monypenny, Bukle/I: 1968: 481; перевод цит. по: Виноградов 2004: 59–60). Дизраэли был одним из трех парламентариев, которые голосовали против ассигнований на полицейские силы в Бирмингеме, где в это время заседал чартистский Конвент, и одним из пяти, что выступали против суровых мер по отношению к чартистским руководителям (см.: Blake 1966b: 162).