«Семейные ценности исполнили свое назначение. Неодолимый закон прогресса требует выработки новых идеалов. И они не заставят себя ждать: вы можете ускорить их появление, можете отсрочить его — но только не предотвратить. Они разовьются сами собой, совсем как живая природа. На нынешнем этапе исторического развития, когда мы получили в распоряжение научную формулу счастья, сама идея Родного Дома вскоре окажется чужеродной. Родной Дом — понятие варварское, пережиток темных веков. Родной Дом — это разобщение, а стало быть, он асоциален. Что нам нужно, так это Сообщество».
Характерна реакция Джерарда на эту тираду Морли. «Всё это, конечно, прекрасно <…>, и, чего уж греха таить, твоя правда, Стивен; да только я и сам не прочь вытянуть ноги у своего собственного камелька» (с. 208 наст. изд.[142]). Это — один из авторских намеков викторианскому читателю, высоко ценившему семейный очаг, на то, что между Морли и положительными персонажами романа пролегает черта.
«Вы лишены угрызений совести», — говорит Морли одному из персонажей романа, восхваляя его «ясный ум и отважный дух» (с. 362 наст. изд.[143]). Именно так, не испытывая угрызений совести, поступает и сам Морли, покушаясь на жизнь Эгремонта. Как отмечает Шварц, детали описания этого покушения — «железная хватка», «пальцы <…> словно стальные тиски» (с. 216 наст. изд.[144]) — ассоциативно соотносятся с утилитаристским аспектом убеждений Морли, что подчеркивает отрицательное отношение автора к ним и подрывает доверие читателя к их идеальной устремленности (см.: Schwarz 1979: 122). Если преступный умысел Морли в отношении Эгремонта прикрыт флером авторской мистификации и покушение на жизнь главного героя этот персонаж совершает под покровом ночи, оставаясь неузнанным, то в решительном объяснении с Сибиллой он разоблачает себя, открыто заявляя, что и его дружба с Джерардом, и чартистское движение для него ничего не значат.
«Все мы рождены для любви, — возразил Морли. — Это основа существования и его единственная цель. И любовь к вам, Сибилла, — продолжал он, охваченный жаром страсти, — в течение многих лет была в моей жизни заветным сокровищем. Ради нее я часто приходил к вашему очагу и кружил подле вашего дома; ради нее я прислуживал вашему отцу, словно какой-нибудь раб, и поддерживал замысел, которому не особо сочувствую и который ни за что не увенчается успехом. Это ваш образ пробуждал мои устремления, развивал способности, поддерживал в пору унижений <…>».
Страсть, которой Морли воспылал к Сибилле, и движимое этой страстью честолюбие составляют костяк характера данного персонажа. Дизраэли наделяет Морли романтической страстью (напоминающей ту, которую Алрой питал к Ширин), но при этом лишает Морли героического ореола, там самым превращая его в романтического злодея. Но как же соотносится такая авторская трактовка образа этого персонажа с рассуждением Морли о «двух нациях» и его идеальными устремлениями к «человеческому сонму», в котором «прекратились бы грабежи» (с. 96 наст. изд.[146])? Кроме желания автора мистифицировать читателя, в романе трудно найти объяснение градации перехода Морли от выражения идей, близких автору, к идеям, неприемлемым для него, а от них — к преступному замыслу в отношении Эгремонта (см. с. 216 наст. изд.[147]) и попытке жестокого шантажа Сибиллы (см. с. 317–323 наст. изд.[148]). Это вызывает композиционный сбой в произведении, отмечаемый Брандесом:
Совершенно не удался Дизраэли социалист Морлей (Морли. — И.Ч.). Он, во-первых, совершенно принесен в жертву цели самой книги; чтобы автору легче было доказать, как необходимо для народа искать себе вождей среди аристократии, плебейский вождь народа должен выказать себя порочным, — и в данном случае он, как влюбленный, из ревности замышляет коварное убийство Эгремонта. Во-вторых, образ Морлея искажен страстью Дизраэли к театральному и патетическому. В минуту смерти Морлей, с пулей в груди, обращается к Эгремонту с длинной театральной репликой <…>.
Эта пространная реплика окончательно расставляет все акценты в отношениях соперников (см. с. 434 наст. изд.[149]) и действительно выглядит несообразной описываемым обстоятельствам, тогда как ирония автора, который, сообщая о гибели Морли, называет его «адептом моральной силы и апостолом человеческого сонма» (с. 434 наст. изд.[150]), бьет мимо цели, поскольку сам персонаж еще во время объяснения с предметом своей страсти отрекся от тех идей, которые раньше проповедовал. Разумеется, Дизраэли — лидер «Молодой Англии» не мог и помыслить о том, чтобы сделать своим идеальным героем любую из созданных им фигур чартистов, будь то Джерард или Морли. Но если первый, за которым в далеком прошлом стоят аристократические предки, представлен в качестве положительного героя (хотя «пристрастие к физической силе» играет в жизни этого персонажа роковую роль), то для второго предназначено амплуа романтического злодея с неукротимой страстью. Оно маскируется авторской мистификацией читателя, но всё равно плохо вписывается в композицию произведения, не согласуясь ни с проницательными суждениями Морли о положении Англии, ни с его действиями после объяснения с Сибиллой: так и не добившись ее согласия на брак и уверившись, что она любит Эгремонта (см. с. 323 наст. изд.[151]), он, тем не менее, продолжает материально поддерживать ее отца, когда тот выходит из тюрьмы (см. с. 370 наст. изд.[152]), и не прекращает разыскивать документы, которые подтверждают права Джерарда на владение землей.