Так же разителен и контраст между «торжеством», на которое съехались представители лондонского «мира власти и моды» и «величие которого было почти беспримерным», и наблюдающей за этим праздником «компанией, которая собралась в том же светском квартале под сводом не менее ярким и поместилась на ложе, едва ли менее роскошном, так как возлежала на траве в свете звезд».
«Знаешь, Джим, — сказало юное дарование лет четырнадцати, вытягиваясь на газоне, — жалко мне эту кучерню: сидят на своих козлах всю ночь напролет да ждут этих вельмож, которые там пляшут. Нету им роздыху.
<…>
Хотел бы знать, что у этих вельмож на ужин <…>. Наверняка целая гора почек».
Голод, подсказавший подростку завистливую реплику, царит и в семье ткача Уорнера, потерявшего работу из-за внедрения машин в ткацкую промышленность. У Уорнера нет «ни еды, ни горючего, ни мебели», но при этом есть голодная семья, «четыре <…> живые души», которые предстают перед читателем лежащими «в своих жалких постелях», потому что у них нет даже одежды. В своем сумрачном жилище, которое состоит всего из «одной-единственной комнаты», Уорнер трудится за ткацким станком и попутно рассуждает:
«Не порок довел меня до этого, не леность, не безрассудство. Я был рожден для труда и был не прочь трудиться. Я любил свой станок, и станок отвечал мне тем же. <…>.
<…>. Почему я — и еще шестьсот тысяч подданных Ее Величества, честных, преданных, работящих, — почему же мы, после стольких лет отважных сражений из года в год опускаемся всё ниже и ниже, почему нас выдворяют из наших опрятных и веселых жилищ, наших сельских домиков, которые мы так любили, — а всё для того, чтобы мы сначала подались в соседние бесприютные города, а затем постепенно скрючились в тесных подвалах <…>.
А всё потому, что Капиталист отыскал себе невольника, который вытеснил человеческий труд и смекалку. <…>. Капиталист процветает, загребает неслыханные богатства — мы же опускаемся всё ниже и ниже, ниже уровня вьючных животных: кормят их сытнее, чем нас, да и заботятся лучше. А если верить нынешней системе, так от них и вовсе пользы больше. И вот, поди ж ты, нам будут говорить, что у Капитала и Труда одинаковые интересы!»
Как бы вспоминая о карлейлевских «пяти миллионах изнуренных фигур с угрюмыми лицами», подступающих к «чисто вымытым высшим сословиям» со своими вопросами, Дизраэли заставляет Уорнера направить мысли к французской революции и на свой манер задать вопросы английским правителям:
«Когда во Франции потеснили Знать, их не набралось и третьей доли от нашего брата, ткача-станочника; и тем не менее вся Европа ополчилась, чтобы отомстить за обиды французских дворян, всякая держава была согласна разделить их беду, а когда они вновь обосновались на своих землях, родная страна возместила им потери сторицей. Но неужели кому-то есть дело до нас? А ведь мы утратили всё, что имели. Кто возвысит голос в нашу защиту? А ведь мы по меньшей мере так же неповинны, как и французская знать. Мы опускаемся — и слышим только свои собственные вздохи. А если нам кто и посочувствует, что с того? Сочувствие — утешение Бедняков, Богачам уготована компенсация».
В ходе этих размышлений Уорнер в какой-то момент начинает говорить «мы» вместо «я». По словам Шварца, такая перемена указывает на то, «что Уорнер типизирует экономическую ситуацию, в выражении которой он является рупором авторских идей» (Schwarz 1979: 119). Как известно, при создании образа ткача-станочника Дизраэли опирался, помимо прочего, на непосредственные впечатления от своей поездки в северные промышленные графства Англии в 1844 году (см.: Smith 1980: 230; Flavin 2005: 102). Флавин устанавливает связь между изображением Уорнера и его семьи в «Сибилле» и заявлением Дизраэли в одной из своих речей в Палате общин: «Народ Англии представляет собой самое эксплуатируемое, самое недоедающее, самое несчастное и самое угнетенное население в мире» (Hansard 1844: 1347; цит. по: Flavin 2005: 103).