Подобная мысль стоит и за другими описаниями трудового английского народа, встречающимися в романе. Вот так, например, показаны рудокопы, выходящие из шахты после окончания рабочего дня:
Они вышли: шахта выпускает смену, подземная тюрьма — своих узников; затих кузнечный горн, встала паровая машина. Равнину наводняет суетливая толпа: группы рослых мужчин, широкогрудых и мускулистых, мокрых от трудового пота и черных, словно дети тропиков; отряды молодежи — увы! — обоих полов; хотя различить их нельзя ни по одежде, ни по речи — все они обряжены в мужское тряпье; и ругань, от которой, быть может, содрогнется взрослый мужчина, слетает с губ, созданных шептать нежные слова. Ведь это им предстоит стать (а некоторые уже стали) матерями Англии! Но вправе ли мы удивляться отвратительной грубости их речи, когда вспоминаем о том, как дика и сурова их жизнь? Английская девочка, голая по пояс, облаченная в холщовые штаны с кожаным ремнем, к которому крепится цепь, проходящая между ног, по двенадцать, а то и по шестнадцать часов в сутки на четвереньках тянет и толкает на поверхность бадейку с углем по подземным штольням, темным, крутым и ослизлым; обстоятельство, которое, судя по всему, прошло мимо внимания «Общества за уничтожение рабства негров». По всей видимости, эти достопочтенные господа также каким-то чудесным образом понятия не имели о страданиях маленьких тягальщиц, многие из которых, что примечательно, на этих же господ и работали.
Сарказм, заключенный в завершающих строках приведенной цитаты, еще больше усиливается в таком утверждении автора: «Детоубийство в Англии столь же широко распространено и законно, как и на берегах Ганга, — обстоятельство, которое, по-видимому, пока еще не привлекло к себе внимания „Общества по распространению Евангелия за рубежом“» (с. 112 наст. изд.[179]). Такие выпады против лицемерия, скрывающегося под маской либерализма и благочестия, позволяют вспомнить не только дизраэлевскую сатиру на врэблёзианцев в «Путешествии капитана Попаниллы», но и ее источник — творчество Свифта.
Изображая картину лавки, где рабочим и их семьям отпускают продукты в счет жалованья, Дизраэли прибегает в своей сатире к контрасту и карикатуре, которые роднят ее, по наблюдению Флавина, с диккенсовским гротеском (см.: Flavin 2005: 104):
Дверь казенной лавки Диггса открылась. Началась давка, вроде той, что происходит в театральном партере в первые минуты спектакля: толкотня, суматоха, борьба, царапанье, визг. На высоком сиденье, огражденный перилами от каких бы то ни было посягательств, с пером за ухом и ласковой улыбкой на блаженном лице восседал мистер Диггс-старший и медовым голосом призывал теснящихся покупателей к терпению и порядку. За крепким прилавком, этим неприступным бастионом, стоял его любимый сын, мастер Джозеф, — низкорослый омерзительный хам, самый облик которого говорил о его любви к грубым издевательствам и злобным выходкам. Его черные волосы, сальные и прилизанные, толстый приплюснутый нос, красное обветренное лицо и выпирающие клыки резко отличались от кротких черт вытянутого лица его родителя, до крайности походившего на волка в овечьей шкуре.
Описание Водгейта, «безобразнейшей части Англии», некогда центра обширного района шахт и рудников, места, «которое в незапамятные времена было посвящено Водану и которому <…> было суждено пронести свои языческие нравы через грядущие века» (с. 177 наст. изд.[181]), невольно опять приводит на память карлейлевский образ «пяти миллионов» обездоленных с их вопросом к «чисто вымытому сословию»: «Как вы обучали нас <…>, пока мы гибли, работая на вас?» Шварц дает следующий комментарий:
Вся общественная и политическая система Водгейта, от шутовской теократии и до властной жестокости, с которой так называемые аристократы третируют своих подданных, — обвинение Церкви и Правительству Англии, которые должны обеспечивать нравственное, политическое и религиозное руководство.