Эти самые «попытки отстоять свои права» завершаются изображенным в романе народным бунтом, столь же, по пушкинскому выражению, «бессмысленным и беспощадным», как русский и любой другой. Показательно, что именно водгейтцы, «которых в народе прозвали „чертовыми котами“» (с. 391 наст. изд.[192]), становятся носителями его разрушительной силы.
Они крушили и грабили. Обыскивали дома и выносили всё ценное. Разоряли погреба. Провозглашали пекарей врагами простого народа. Экспроприировали без разбора склады всех заводских и казенных лавок. Били окна, выламывали двери. Портили газовое освещение, чтобы по ночам города оставались во тьме. Штурмом брали работные дома, сжигали на рыночной площади налоговые книги. Велели устроить массовую раздачу ломтей хлеба и свиной грудинки для черни. Хохотали и предавались веселью посреди пожаров и грабежей.
Шейла Смит дает следующий комментарий:
После того, как парламент в 1842 году отверг вторую чартистскую Национальную Петицию, по многим частям страны прокатились забастовки и стачки; в том же году произошел и «вентильный бунт» (изображенный в «Сибилле», книга VI): ланкаширские фабричные рабочие, требуя восстановить размеры оклада уровня 1840 года, устремились со всех сторон к Манчестеру (у Дизраэли Моубрей), выводя из строя на фабриках клапаны паровых котлов, тем самым лишая фабрики энергии и останавливая их работу.
Однако при рассмотрении «Сибиллы» как художественного произведения нет необходимости вдаваться в подробности «вентильного бунта» 1842 года и останавливаться на том, насколько точно автор воспроизводит его в романе; можно вполне удовлетвориться выводом Блейка о том, что в «Сибилле» Дизраэли «дает весьма реалистичную картину жизни в мрачных северных фабричных городах, которые формировали благодатную почву для чартизма» (Blake 1966b: 212). В этой «реалистичной картине» наряду с ее историческим субстратом, об источниках которого речь еще впереди, должное место следует отвести обобщающему вымыслу писателя, нашедшему свое выражение в гротескном образе «чертовых котов» и их предводителя Саймона Хаттона.
Образ Саймона Хаттона Дизраэли создает, используя, как обычно, поэтику контраста. У Саймона есть брат по прозвищу Баптист, однако братья — и по социальному положению, и по умственному развитию, и по образу жизни и манерам — настолько отличаются друг от друга, что, когда в силу обстоятельств оказываются лицом к лицу, Саймон не узнаёт собственного брата, а Баптист, понимая, кто находится рядом с ним, не желает обнаружить свое родство (см. с. 407–408 наст. изд.[194]). Баптист Хаттон, «склонный к полноте, уже практически прошедший половину жизни» обладатель «не утративших блеска голубых глаз» (с. 253 наст. изд.[195]) — удачливый авантюрист, сумевший успешно выйти за рамки своего сословия благодаря мошенничеству: он продал лорду де Моубрею попавшие в его руки документы, которые удостоверяли право Джерарда на земли, унаследованные от предков. Деньги, заработанные на этом предприятии, «стали основой <…> состояния» Баптиста Хаттона (с. 281 наст. изд.[196]). Он поселился в Лондоне, прославился как гениальный «геральдический антиквар: исследователь, изобретатель, творец и организатор родословных» (с. 252 наст. изд.[197]), стал «видным членом» общества антикваров и завсегдатаем аристократического клуба «Атенеум», что вполне удовлетворяло его любовь к роскоши и сибаритству (см. с. 268–269 наст. изд.[198]).
Если Баптист Хаттон принимает своих клиентов в помещении, где «царит дух порядка, уюта и хорошего вкуса» (с. 253 наст. изд.[199]), то место работы Саймона Хаттона — скобяная фабрика в многоэтажном доме — предстает перед читателем в совершенно ином виде:
Дом изветшал донельзя, бóльшая его часть была отведена под скобяную мастерскую, где во всех помещениях каждого этажа работали тяжелые железные механизмы, само же здание до того износилось, что стоило их запустить — и каждый его уголок отдавался скрипом и дребезгом. Полы совершенно пришли в негодность, и во многих местах между гнилыми досками появились зазоры, сквозь которые можно было различить, что творилось внизу, тогда как потолок верхнего этажа время от времени приходилось укреплять подпорками.