Было бы излишне <…> обвинять мистера д’Израэли в том, что он не довел до практической реальности наших дней политическую философию, которая, по сути, представляет собой не что иное, как отказ от всех принципов индивидуальности, ответственности и самоуправления — и возврат к наиболее ограниченным принципам верноподданничества и местечкового патриотизма <…>.
<…> данные принципы, как и что-либо подобное им, являются основой всех видов фанатизма и шарлатанства, которые в своих разнообразных проявлениях препятствуют развитию человеческой мысли.
Пристальное внимание Милнс уделяет «одной идее, которая переходит от „Конингсби“ к „Танкреду“», а именно: «важной и неотъемлемой прерогативе еврейского народа быть нравственным воспитателем и политическим ментором человечества». Милнс поясняет:
Сам мистер д’Израэли по происхождению еврей, и он связывает таланты, что даровала ему природа, и собственное честолюбие с историей и судьбой еврейского народа. Более того, он жертвует здравым смыслом, а также пониманием особенностей эпохи <…> ради собственных национальных чувств.
Далее Милнс переходит в открытое наступление:
Простое население <…> той страны, где д’Израэли родился и получил гражданские права, представляется ему всего лишь массой изнуренных рабов, интеллектуальное развитие страны — горячечным делирием; представительные органы власти кажутся ему сущим «фиглярством», а глубокая религиозная серьезность — благопристойным неверием. Мы раздавлены энтузиазмом, которым были готовы восхищаться, и сомневаемся в том, что подобный человек способен играть видную роль в управлении народом, который он так мало уважает и понимает.
Это был уже прямой выпад не только против Дизраэли-романиста, но и против Дизраэли-политика. Тем не менее, ни рецензия Монктона Милнса в «Эдинбургском обозрении» за июль 1847 года, ни выступление самого Дизраэли в декабре того же года в защиту политической эмансипации евреев[223], холодно встреченное в Палате общин, когда он заявил: «Основание для допуска евреев [в парламент] <…> таково: они смогут продемонстрировать, насколько они вам конгениальны. Что же тогда ваше христианство, если вы не принимаете их иудаизм?» (цит. по: Blake 1966b: 258), не стали в конечном итоге препятствием для неуклонного продвижения Дизраэли к вершинам политической власти; тот факт, что в своей речи Дизраэли идентифицировал себя не со своими коллегами-парламентариями, а с евреями, исповедующими иудаизм, прошел незамеченным. Оставим, однако, перипетии политической карьеры Дизраэли его биографам и обратимся непосредственно к содержанию «Танкреда».
Лорд Танкред Монтакьют, единственный и обожаемый сын герцогской четы Белламонтов, растет под неусыпным надзором родителей, которые обладают огромным богатством и принадлежат к знатному древнему роду, но непрактичны в жизненных делах. С момента рождения у них сына «само существование родителей <…> было неразрывно связано с его благоденствием» (Disraeli 1847/I: 19). По совету их родственника лорда Эскдейла (данный персонаж также фигурирует в «Конингсби» и упоминается в «Сибилле»), к помощи которого они часто прибегали и ранее, доверяя его светскому опыту, Танкреда отправляют в Итон, но при первом же заболевании забирают оттуда, чтобы мальчик неотлучно находился при родителях. Когда Танкреду исполняется восемнадцать лет, ему позволяют поехать в Оксфорд, но герцог Белламонт селится неподалеку, чтобы поддерживать общение с сыном. Танкред, окруженный любовью и вниманием семьи, отличается замкнутостью характера и склонностью к уединенным размышлениям. Его воспитатель, мистер Бернард, вспоминает: «Он формировал себя в одиночестве и всегда отвергал любую попытку установить с ним дружеские отношения <…>. У него никогда не было друзей» (Ibid./I: 74).
С приближением совершеннолетия Танкреда его родители осознают, что наследник огромного состояния должен быть надлежащим образом введен в большой свет, а потому после консультаций с лордом Эскдейлом решают отпраздновать предстоящее событие с размахом. Они приглашают знаменитого на всю Европу повара Леандра, чтобы тот составил меню торжественного обеда. Весть о его приглашении к Белламонтам облетает все лондонские великосветские гостиные, и на праздник приезжает многочисленная публика.
223
Вопрос возник в связи с избранием в 1847 году в Палату общин барона Лайонела Натана де Ротшильда (1808–1872; см. ил. 27), главы лондонской ветви банкирского дома. Согласно присяге, требуемой от вновь избранного парламентария, он должен был произнести слова: «по истинной христианской вере». Ротшильд, иудей по вероисповеданию, таких слов произнести не мог. Он получил доступ в парламент лишь в 1858 году.