— Ах ты, чертово отродье! — завопила женщина. — Ты же высадил глаз моему ребенку!
В толпе послышался ропот, едва ли не переходящий в гул.
— Чей ребенок ранен? — уже мягче спросил мастер Джозеф.
— Мой, сэр, — ответил возмущенный голос. — Я Мэри Чёрч.
— Ах, Мэри Чёрч! — вскричал злобный бес. — Тогда я запишу Мэри Чёрч полфунта[17] отборной муки из корней маранты{369} — лучшая в мире штука для младенцев; это научит вас не таскать сюда своих проклятых мартышек, как будто у нас тут не лавка, а школа для сопляков. Где твоя книжка, Сьюзен Трэверс? Оставила дома? Ну так пойди и принеси. Нет книжки — нет и продуктов. Ты жена Джонса, да? Квиток на три с половиной шиллинга из восемнадцати шиллингов заработка. Это единственный квиток, который ты принесла? Вот твои деньги, и можешь сказать своему мужу, что ему больше незачем снимать куртку и спускаться в забой. Он, поди, нас совсем за дураков считает? Так и передай, надеюсь, что ему хватит денег добраться до Уэльса, потому как в Англии ему больше работу не найти, не будь я Диггс. Кто это там напирает? Вот я вам! Возьму и закрою лавку! Если я доберусь до кого из вас, чертовы бабы, век помнить будете! Если кто-нибудь скажет мне, кто там напирает, получит грудинку по семь пенсов. Никто не хочет грудинку по семь пенсов? Сговорились, да? Тогда вы все будете брать грудинку по десять пенсов. Мы еще поглядим, кто кого! Вот только навалитесь еще разок, я вам устрою! — орал разъяренный маленький деспот. Но волнение толпы, нетерпеливой и измученной непогодой, усмирить не получалось: покупатели упорно не желали становиться в очередь, в лавке царила ужасная толчея — и мастер Джозеф, потеряв терпение, перемахнул через прилавок и, утопая в женском визге, ринулся в толпу. Две посетительницы упали в обморок, некоторые голосили из-за своих шляпок, иные оплакивали передники — всё это, однако, ничуть не смутило Диггса: он лягался, раздавал женщинам оплеухи, ругал их напропалую и никому не давал спуску. В конце концов раздался общий вопль ужаса, а после крик:
— Мальчонку убили!
Старший Диггс, который до этой минуты с невозмутимым спокойствием наблюдал со своего возвышения весь этот спектакль (по сути, он получал от этих отнюдь не редких представлений то же приятное возбуждение, какое мог получать римский император, наблюдавший за поединками на арене), начал понимать, что дело принимает дурной оборот, и поднялся, чтобы водворить порядок и упрочить дружеское расположение. Даже мастера Джозефа усмирил звук этого спокойного голоса, который мог бы принадлежать римскому кесарю. Оказалось, всё действительно так: мальчик был мертв. Это был тот самый малыш, который пришел за хлебом по поручению матери и еще до открытия лавки жаловался на нездоровье. Он упал во время потасовки, и все решили, что он, по выражению миловидной дамы, пытавшейся ему помочь, «совсем задохся».
Мальчика вынесли из лавки — он был весь мокрый от испарины, пульс не прощупывался. Никто из присутствовавших не был с ним близко знаком.
— Я постою у тела, — заявила миловидная дама, — пусть даже очередь потеряю.
В эту минуту Стивен Морли (ибо читатель, несомненно, догадался, что незнакомец, который беседовал с горняками, был не кто иной, как друг Уолтера Джерарда) добрался до казенки, что находилась в половине пути от дома, где он ночевал, до Водгейта. Он остановился, навел справки и, будучи человеком ученым и обладающим определенными навыками, осмотрел бедного мальчика и сделал вывод, что жизнь не покинула того окончательно. Отведя старшего Диггса в сторону, он сказал:
— Я издатель «Моубрейской фаланги»; я не стал говорить об этом при тех людях, но вам скажу начистоту: вы и ваш сын представляетесь мне угнетателями народа. Должен ли я сообщить в газете об этой смерти и дать обстоятельное примечание? Надеюсь, что нет. Есть еще время и кое-какая надежда.
— Что нужно сделать, сэр? — спросил встревоженный мистер Диггс. — Парень совсем плох…