«Удовлетворительного решения задачи организации власти на Государственном Совещании в Уфе достигнуто не было».
Далее прокламация ставит в вину Директории «выбор резиденции, территориальное разлучение со съездом членов Учредительного Собрания, передачу важнейших общегосударственных функций соответствующим министрам Сибирского Правительства, подтверждение временного роспуска Сибирской Областной Думы, длящуюся безнаказанность вдохновителей и руководителей омского контрреволюционного заговора, восстановление погон и дисциплины старого типа, попытку ликвидации агитационно-культурно-просветительной работы в армии и целый ряд различных начинаний, отдающих армию в руки реакционных генералов и атаманов...
«...В предвидении возможностей политических кризисов, которые могут быть вызваны замыслами контрреволюции, все силы партии в настоящий момент должны быть мобилизованы, обучены военному делу и вооружены, с тем чтобы в любой момент быть готовыми выдержать удары контрреволюционных организаторов гражданской войны в тылу против большевистского фронта.
Работа по собиранию, сплачиванию, всестороннему политическому инструктированию и чисто военная мобилизация сил партии должна явиться основой деятельности центрального комитета, давая ему надежные точки опоры для его текущего, чисто государственного влияния».
Экстренная телеграмма
Возмутительная прокламация осталась как бы незамеченной со стороны Директории. Это произвело крайне тягостное впечатление. Между тем из Екатеринбурга пришла следующая телеграмма:
«Омск, Зензинову, экстренная. Данное вами 23 сентября (день избрания Директории) обязательство остается не выполненным, напротив, осуществлено назначение, противоречащее в корне его духу. Создавшееся положение вынуждает меня задать вам двоим (Зензинову и Авксентьеву) прямой вопрос о сроке реализации обязательства. Недача вами немедленного исчерпывающего ответа общественно обяжет меня обратиться к трем членам Директории с соответствующим открытым письмом, учесть характер вашего обращения 23 сентября и смысл принятого мною на себя посредничества. В частности, на вас, Владимир Михайлович, я возлагаю личную ответственность за поведение в данном вопросе третьего члена Директории, заверения которого вы гарантировали мне, предварительно получения, вашим честным словом. Мой адрес: гостиница Атаманова. Вадим Чайкин».
Здесь начинался уже шантаж. Чайкин, один из членов Учредительного Собрания, черновец, угрожает Зензинову раскрыть какие-то закулисные тайны Уфимского Совещания.
Предчувствие Зензинова
В дневнике Зензинова имеется, между прочим, место, где он сознается, что временами испытывает тревожное беспокойство. Услышит шум, стук — и ему кажется, что уже идут «арестовать».
Он чувствовал везде врагов, переворот казался ему неизбежным. С другой стороны, в Омске упорно говорили, что переворот готовит Роговский, товарищ министра внутренних дел, который привез с собой из Самары особую стражу, свою разведку и деньги.
Кто из двух раньше?
18 ноября
Рано утром меня разбудил секретарь Вологодского.
— Вы ничего не знаете?
— Нет.
— Директория арестована! Сейчас экстренное заседание Совета министров.
Еду в Совет министров. По дороге встречаю Вологодского в сопровождении только что прибывшего из Томска Гаттенбергера и большого конвоя. В здании Совета еще не все министры, многие взволнованы. Никто ничего не знает, Вологодский не осведомляет. «Подождите, — говорит, — сразу скажу».
Приходит Колчак. Он только что прибыл с фронта, куда поехал сейчас же по назначении его министром. Рассказывает о теплой встрече, которая ему была оказана, о тяжелых условиях, в которых живут на фронте солдаты. Все стараются говорить о посторонних вещах.
Позже других является Михайлов. Его разыскивали. Наконец все в сборе.
Вологодский открывает заседание; рядом с ним Виноградов. Вологодский сообщает об аресте Авксентьева, Зензинова, Аргунова и Роговского, о том, что уже обнаружились очевидцы того, как полковник Красильников, один из организаторов противобольшевистских казачьих отрядов, ночью на улице спрашивал своих офицеров: «Ну что, готово?» Видели какой-то грузовик, набитый солдатами.
Что же дальше?
Воцарилось тягостное молчание. Я могу утверждать с полным убеждением, что для подавляющего большинства переворот был совершенно неожиданным. Я, например, только догадывался о подготовляющемся заговоре, потому что слышал как-то от одного офицера, что все военные были бы рады видеть вместо Директории одно лицо. И когда я спросил, есть ли такое лицо, которое пользовалось бы общим авторитетом, то он сказал: «Да, теперь есть».
Могу также с уверенностью сказать, что о перевороте ничего не знал и Колчак. Мне рассказывал впоследствии один из участников переворота, покойный ныне В. Н. Пепеляев, как происходили совещания в вагоне на ветке омского вокзала, как решено было предварительно показать адмирала Колчака на фронте, где заранее подготовлена была ему встреча, как адмиралу внушили мысль поехать и выполнили весь план в расчете, что под влиянием выслушанного там и под впечатлением встречи он не уклонится принять на себя роль диктатора.
Совет министров был застигнут врасплох. Некоторое время в заседании царило тягостное молчание.
Первым взял слово министр продовольствия Зефиров. «Я думаю о политике, — сказал он, — прежде всего с точки зрения рубля, которым оперирую как покупатель. В интересах этого рубля я желал бы, чтоб сейчас же было выяснено, кому же принадлежит теперь власть».
После этого прения пошли по пути искания форм власти. Факт свержения Директории был признан. Восстановление Авксентьева и Зензинова казалось немыслимым. Власть могла перейти ктрем оставшимся членам Директории, но это был бы суррогат директории, идея которой, как коалиции, умирала вместе с выходом левой половины. Принятие власти всем составом Совета министров было бы повторением неудачного опыта Временного Российского Правительства князя Львова и Керенского. Казалось невозможным и создание новой директории после того, как эта форма оказалась скомпрометированной примерами только что пережитой эпохи Сибирской Директории, какой по существу было Правительство Вологодского, разлагавшееся от внутренних раздоров и внешних партийных воздействий, и еще более кратковременной и безотрадной деятельности Директории.
— Значит, диктатура? — окончательно формулировал в форме вопроса Виноградов.
Признаюсь, когда этот вопрос был задан, я пережил минуты тяжкого волнения.
Подготовляя декларацию Вологодского для Сибирской Областной Думы, я с полным убеждением и искренностью вставил в нее фразу о диктатуре, «заранее обреченной на неудачу». Я был убежден в этом, потому что только исключительно выдающийся и удачливый диктатор мог бы примирить с собой стихию революции, не выносящей никакого «навязанного» ей порядка, признающей только то, что сохраняет ее свободу.
Кто может быть диктатором? После теоретических рассуждений о форме власти надо было поставить и этот роковой вопрос. Тогда взоры всех обратились на адмирала Колчака.
— Кто? — спросил Вологодский.
— Генерал Болдырев! — ответил Розанов, начальник штаба Верховного Главнокомандующего.
Болдырев, который уже сейчас состоит Верховным вождем армии, не может быть в настоящее время смещен без ущерба для дела. В этом смысле высказался и адмирал Колчак.
— Адмирал Колчак, — назвали другие.
«Генерал Хорват!» — почему-то не сказал, а написал мне министр путей Устругов.
Генерал Хорват был популярен главным образом на Дальнем Востоке, да и там благодаря тому, что он возглавлял одно из правительств, вокруг его имени создались слишком ожесточенная борьба и озлобленность. Генерал Болдырев был мало популярен в армии. Это был «новый человек», он не мог конкурировать с адмиралом Колчаком.
Но знал ли кто-нибудь близко адмирала Колчака? В Совете министров — никто.
С Дальнего Востока были привезены кое-какие сведения о неуравновешенности его характера, но здесь, в Омске, его видели всегда сосредоточенным и спокойным. Устругов мог рассказать больше, но он этого не сделал.
Колчак не отказался баллотироваться. За него были поданы все голоса, кроме одного. Один был дан за Болдырева.