LUIGI PIRANDELLO
LUMIE DI SICILIA
ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО
СИЦИЛИЙСКИЕ АПЕЛЬСИНЫ
- Терезина здесь?
Камердинер, с редкими волосами на гладком черепе, ещё только просовывающий руки в рукава сорочки, но уже нацепивший высокий воротник, изогнул густые брови, похожие на усы, - которые он словно передвинул с гладковыбритой верхней губы, чтобы не потерять, - и с головы до ног оглядел парня, стоявшего перед ним на лестничной площадке. Тот был крестьянского вида, с поднятым до ушей воротником грубой шинели, и с багровыми руками, покрасневшими от холода, в одной из которых он держал грязный мешок, а в другой, словно в противовес ему, - старый чемодан.
- Кто такая Терезина?
Парень сначала потряс головой, чтобы стряхнуть каплю с кончика носа, потом ответил:
- Терезина, певица.
- Вот как, - воскликнул камердинер с удивлённой и ироничной улыбкой, - Её вот так и зовут, просто Терезина? А ты кто будешь?
- Она здесь, или нет? – спросил парень, хмуря брови и задирая нос. – Скажите ей, что здесь Микуччио, и дайте мне войти.
- Но никого нет, - снова заявил камердинер, и улыбка остыла на его губах. – Синьора Сина Марнис ещё в театре и…
- Тётка Марта, в таком случае? – прервал его Микуччио.
- Ах, Вы родственник? В таком случае, это меняет дело… Никого нет. Она тоже в театре, Ваша тётя. Они сегодня поздно вернутся. Сегодня вечер в честь синьоры… И кем же она Вам приходится? Кузина, может быть?
Микуччио на мгновение смутился.
- Я не родственник,.. я Микуччио Бонавино, она меня знает… Я специально приехал из деревни.
Услышав этот ответ, камердинер, прежде всего, отказался от обращения к Микуччио на «вы», и вернулся к обращению на «ты»: он провёл его в тёмную комнатёнку возле кухни, где кто-то оглушительно храпел, и сказал:
- Сиди здесь. Сейчас принесу лампу.
Микуччио сначала посмотрел туда, откуда раздавался храп, но ничего не смог разглядеть, потом заглянул в кухню, где повар с помощью мальчика-посудомойщика готовил ужин. Смесь запахов от готовящихся блюд сразила Микуччио, вызвав почти головокружение: мало сказать, что он был голоден с утра - он ехал сюда по железной дороге всю ночь и целый день.
Камердинер принёс лампу, и та особа, что храпела за занавеской, проворчала сквозь сон:
- Кто там ещё?
- Эй, Дорина, вставай! – позвал камердинер, - Смотри, здесь сеньор Бонвичино…
- Бонавино, - поправил Микуччио, подняв вверх палец.
- Бонавино, Бонавино… Знакомый синьоры. Ты крепко спишь: звонят в дверь, а ты не слышишь… Я занят приготовлениями, и не могу всё делать один, понимаешь? Присматривать за поваром, который понятия не имеет, что за люди приедут…
Было слышно, как та, кого звали Дориной, громко зевнула, с удовольствием, до хруста в конечностях, потянулась, и лишь затем воскликнула вслед камердинеру, который уже удалился:
- Да ладно, ладно!
Микуччио улыбнулся и проследил взглядом через всё помещение, погружённое в полутьму, вплоть до большого ярко освещённого зала в глубине, где возвышался обеденный стол; он удивлённо созерцал его до тех пор, пока новый взрыв храпа за занавеской не отвлёк его.
Камердинер с полотенцем на сгибе руки ходил туда-сюда, ворча, то ли на Дорину, снова преспокойно уснувшую, то ли на повара, который был нанят, должно быть, специально на этот вечер и докучал ему постоянными расспросами. Микуччио из осторожности, чтобы не раздосадовать его ещё больше, придержал про себя те вопросы, что приходили ему на ум. Он мог бы сказать или же каким-то образом дать понять этому камердинеру, что он жених Терезины, но не хотел этого делать, сам не зная, почему. Разве, возможно, потому, что этот камердинер тогда должен был бы обращаться к нему, к Микуччио, как к хозяину, как если бы он был непринуждённый и элегантный синьор, хотя и без фрака; и Микуччио не мог победить смущения от одной только мысли об этом. В какой-то момент он, однако, не удержался и спросил:
- Извините… этот дом, он чей?
- Наш, пока мы здесь, - не задумываясь ответил камердинер.
И Микуччио осталось только схватиться за голову.
Чёрт возьми, так это правда! Вот ведь поймала удачу. Ну и дела. Этот камердинер, что сам казался большим синьором, повар и мальчик-посудомойщик, эта Дорина, что всё ещё там храпела: вся прислуга принадлежала Терезине… Кто бы мог подумать?
Он снова мысленно видел жалкий, убогий, мрачный чердак, там, в Мессине, где Терезина жила с матерью… Пять лет назад на том далёком чердаке, если бы не он, мать и дочь умерли бы с голоду. И он, именно он, открыл этот клад – голос Терезины!
Она пела всегда, под любой случайной крышей, не ведая, каким сокровищем обладает: пела назло обидам и оскорблениям, пела, чтобы не думать о нищете и бедах, а он всегда, как мог, стремился поддержать её, не смотря на враждебность своих родных, особенно матери. Мог ли он оставить Терезину тогда, после смерти её отца? Бросить её только потому, что у неё не было ничего, в то время как он, худо-бедно, имел место флейтиста в городском оркестре? И чего бы стоило тогда его сердце?
Ах, это было время истинного вдохновения, намеков судьбы, между тем как голос её ещё никем не был замечен. В тот прекрасный апрельский день Терезина стояла у окна на чердаке, в обрамлении яркой лазури неба. Она напевала страстную сицилийскую песню, слова которой Микуччио помнил до сих пор. Она была грустна в тот день - из-за недавней смерти отца, из-за враждебности его родных. Он вспомнил - такая грусть звучала в её голосе, в её песне, что даже слезы невольно выступали на глазах. Он не раз слышал эту песню, и до этого и после, но в такой манере – никогда. Он был настолько поражен, что на следующий день, не предупредив ни саму Терезину, ни её мать, привёл к ним на чердак дирижёра их оркестра, своего друга.
Так начались для Терезины первые уроки пения; и в течение двух лет подряд он тратил на неё почти всё своё жалование: он взял в аренду фортепьяно, покупал ноты и даже нашёл подходящего, дружески настроенного учителя музыки. Далёкие прекрасные дни! Терезина вся горела желанием лететь вперёд, в яркое светлое будущее, что предрекал ей маэстро, и в то же время, была полна благодарности и горячей ласки к нему, - так что он уже грезил о совместном счастье!
Тётка Марта, напротив, лишь горько качала головой: бедная старая женщина, она видела многое в своей жизни, и больше не имела веры в светлое будущее: она боялась за дочь и не хотела, чтобы та даже думала о возможности такой неверной судьбы. И потом, она знала, знала, во что обходится ему безумие этой опасной мечты.
Но ни он, ни Терезина не слушали её, и напрасно она протестовала, когда молодой композитор, услышав Терезину на концерте, объявил, что было бы истинным злодеянием не дать ей лучших учителей и полноценного артистического образования: в Неаполь, необходимо отправить её в консерваторию в Неаполе, сколько бы это ни стоило!
И тогда он, Микуччио, разругавшись в пух и прах с роднёй, продал усадебку, оставшуюся ему в наследство от дяди-священника. Таким образом Терезина смогла поехать в Неаполь завершать обучение.
С тех пор они не виделись больше: они договорились, что расстанутся на пять, шесть лет – на время, нужное каждому из них, чтобы идти своей дорогой свободно. Они оба были молоды и могли подождать. Микуччио получал от неё письма из консерватории, а потом – письма от тётки Марты, когда Терезина уже окунулась с головой в артистическую жизнь - после своего дебюта, оглушительного успеха в оперном театре Сан Карло. В конце каждого из тех трепетных писем, нацарапанных неуверенной рукой тётки Марты на самой лучшей бумаге, всегда была пара словечек от неё, от Терезины, которая теперь никогда не находила времени, чтобы писать письма: «Дорогой Микуччио, подтверждаю всё, что тебе сказала мама. Будь здоров и пожелай мне удачи». И те письма все прошедшие пять лет он демонстрировал каждому, кто хотел их видеть, чтобы истребить клевету, что распространяли его родственники о Терезине и её матери.
Потом он заболел. Он был при смерти, и без его ведома тётка Марта и Терезина послали на его адрес большую сумму денег: часть её ушла не лечение, но остаток он, выздоровев, силой вырвал из рук своих родственников, и теперь, вот, приехал отдать Терезине. Потому что деньги – ничто! Он их не хотел. Не потому, что считал это милостыней, он, уже так много потративший на неё; но… ни за что! Он сам не мог это объяснить, и теперь – ещё менее чем когда-либо, тут, в этом доме… Деньги - ни за что!