Он говорил: это короли, герои. И давал им завоевать свою безоружную совесть, принимал старинные обиды за подвиги.
Но кто-нибудь — Шекспир или мой одержимый Шекспиром отец — овладевал ими и входил в них, баламутил в них грязь и сны, принуждал их исповедаться в своих прегрешениях и страдать за человека, плакать о человеке, говорить в защиту человека, становиться символами освобождения людей. Кто-нибудь — во хмелю, а кто-нибудь и нет. Великий Шекспир — в чистоте отданных бесстрашным размышлениям ночей, а мой маленький отец — в сумасбродной тьме своих ночей, выросших под сенью вина.
В том-то и беда моего отца, что он был наг и сумасброден во хмелю — бедняк Ной, чью наготу подобало прикрыть сострадательным покровом, а не человек знамений и предвестий. Я, по крайней мере, не знал этого.
Долго ожидаемая нами ночь льнула к окнам, захватывала круглую равнину без деревьев, без листвы. Появлялся отец, уже одетый для сцены, появлялись его помощники.
— Готово? — спрашивал он. И снимал со стены свой рожок начальника команды обходчиков. Мы, участники «Гамлета», бесшумно поднимались на дрезину. Мать садилась посредине на стул, мы усаживались вокруг у ее ног, отец брался за руль, а остальные двое толкали. Так и каталась дрезина — днем ради земляных работ на линии, ночью ради «Гамлета». Два человека толкали ее несколько мгновений, потом начинался спуск, они вскакивали, и больше разговоров не было; дрезина катилась своим ходом к залу ожидания какой-нибудь станции, если была зима, а если лето — к равнине у полотна, где под открытым небом должен был состояться спектакль — перед женщинами, пришедшими с полей, среди огней, среди криков, и где мой одержимый отец должен был подняться на подмостки из шпал.
Ах, ночь в те давние времена!
С опоясавших землю параллелей лаяли на горизонт собаки; семь невидимых небес, горы Млечного Пути наполнялись цветами жасмина. Звезд было десять, пятнадцать, но мы чувствовали аромат миллионов. И вначале отец дудел в рожок.
Потом о чем-то предупреждал на ухо и кричал: — Кто идет?
Это относилось к какой-нибудь опередившей нас дрезине.
«Полоний», — слышалось в ответ. Или: «Фортинбрас». Или: «Горацио».
Все это были нагие, сумасбродные люди, которые завладевали призраками, движимые хмелем.
— О мир, мир, сколько обид ты терпишь! — громко крикнул я при этой мысли. Если я и ждал ответа, так только от памяти, а ответ послышался из земли подо мною. Какой-то голос сказал:
— Гм!
XLII
«Еще один точильщик», — подумал я и посмотрел вниз, но ничего не увидал. В холодной тишине были только те же самые огни.
— Кто там? — крикнул я.
— Гм, — опять отозвался голос.
Ища, я вгляделся получше и обнаружил, что огни были не те обыкновенные, которые горят в запертых комнатах, обитаемых людьми. Те огни, видимо, были потушены. Новые горели красноватым светом под ночным небом и были как фонари железнодорожников, расставленные на земле по долине.
Но я искал того, кто сказал «гм!».
— Гм, — сказал я. — Гм!
— Гм, гм, — ответил страшный голос.
Я решил спуститься поискать его и, спустившись, оказался среди огней, похожих на брошенные фонари: то были огни умерших.
— Ах, так я на кладбище, — сказал я.
— Гм! — отозвался голос.
— Вы кто, могильщик? — спросил я.
Голос ответил: — Нет, я служу в солдатах.
Я старался увидеть его, голос звучал совсем рядом; но огни умерших ничего не освещали вокруг.
— Странно! — сказал я.
Солдат засмеялся: — Странно?
— Вы что, тут на часах? — спросил я.
— Нет, — сказал солдат, — я отдыхаю.
— Здесь, между могилами? — воскликнул я.
— Отличные могилы, очень удобные, — сказал солдат.
А я сказал: — Вы, наверно, пришли вспомнить ваших умерших.
— Нет, — ответил солдат. — Скорее уж я вспоминаю моих живых.
— А, — сказал я. — Наверно, вашу девушку.
А солдат сказал:
— Всех понемногу. И мать, и братьев, и товарищей, и товарищей моих товарищей, и отца в «Макбете».
— Вашего отца в «Макбете»? — воскликнул я.
— Конечно, синьор, — ответил солдат. — Он, бедняга, обычно играет королей. — Не может быть! — воскликнул я.
— Это так, — сказал солдат. — Они думают, что боги прощают королям то, чему ужасаются у простых смертных.
— Как это может быть, — воскликнул я снова. — И мой отец тоже… — Ну вот, — сказал солдат. — Все отцы таковы. А мой брат Сильвестро…