| I have asked the Brahmans, year after year, and I have asked the holy Vedas, year after year, and I have asked the devote Samanas, year after year. Perhaps, oh Govinda, it had been just as well, had been just as smart and just as profitable, if I had asked the hornbill-bird or the chimpanzee. |
Г од за годом расспрашивал я брахманов, вопрошал священные Веды, обращался к благочестивым саманам - год за годом... Быть может, о Г овинда, было столько же умно и целесообразно и обращаться с такими вопросами к птице-носорогу или к шимпанзе. |
| There is indeed no such thing, so I believe, as what we refer to as 'learning'. There is, oh my friend, just one knowledge, this is everywhere, this is Atman, this is within me and within you and within every creature. |
Мне кажется, на самом деле нет ничего такого, что мы называем "учением": есть только, о друг мой, знание, и оно везде, оно - Атман, оно во мне и в тебе, и в каждом существе. |
| And so I'm starting to believe that this knowledge has no worser enemy than the desire to know it, than learning." |
И у меня является мысль, что этому знанию ничто так не враждебно, как желание знать, как учение... |
| At this, Govinda stopped on the path, rose his hands, and spoke: |
Но тут Г овинда остановился среди дороги, воздел руки к небу и проговорил: |
| "If you, Siddhartha, only would not bother your friend with this kind of talk! |
- Не пугай, о Сиддхартха, своего друга такими речами! |
| Truly, you words stir up fear in my heart. |
Воистину, твои слова пробуждают тревогу в моем сердце. |
| And just consider: what would become of the sanctity of prayer, what of the venerability of the Brahmans' caste, what of the holiness of the Samanas, if it was as you say, if there was no learning?! |
Подумай только: к чему же тогда все благочестивые молитвы, к чему высокопочтенное сословие брахманов, что толку в святости саманой, если, как ты говоришь, ничему нельзя научиться? |
| What, oh Siddhartha, what would then become of all of this what is holy, what is precious, what is venerable on earth?!" |
Что же, Сиддхартха, станется со всем, что на земле почитается священным, ценным, достойным уважения? |
| And Govinda mumbled a verse to himself, a verse from an Upanishad: |
И Говинда тихо, про себя, проговорил стих из Упанишад: |
| He who ponderingly, of a purified spirit, loses himself in the meditation of Atman, unexpressable by words is his blissfulness of his heart. |
Кто мыслями, с чистой душой, погрузится в Атмана, Словами не выразить сердца его блаженство. |
| But Siddhartha remained silent. |
Сиддхартха же молчал. |
| He thought about the words which Govinda had said to him and thought the words through to their end. |
Он обдумывал слова, сказанные ему Говиндой, и старался продумать их до конца. |
| Yes, he thought, standing there with his head low, what would remain of all that which seemed to us to be holy? |
- Да, - размышлял он, стоя с опушенной головой, -что же в таком случае остается от всего, что кажется нам священным? |
| What remains? |
Что вообще остается? |
| What can stand the test? |
Что сохраняет свое значение? |
| And he shook his head. |
И он покачал головой. |
| At one time, when the two young men had lived among the Samanas for about three years and had shared their exercises, some news, a rumour, a myth reached them after being retold many times: A man had appeared, Gotama by name, the exalted one, the Buddha, he had overcome the suffering of the world in himself and had halted the cycle of rebirths. |
Однажды, когда оба юноши пробыли уже около трех лет у саман, разделяя с ними их подвижническую жизнь, до них какими-то путями дошла не то подлинная весть, не то слух, молва: будто явился некто, прозванный Г аутамой, Возвышенным. Буддой, и будто этот некто преодолел в себе страдания мира и остановил колесо возрождений. |