- Но-но-но, лошадка! - раздался вдруг голос над головами стрельцов.
Все вздрогнули испуганно и подняли головы. На стене, у самого края, юродивый, босиком и без шапки, скакал верхом на палочке, подстегивая себя кнутиком.
- Но-но-но, воеводская лошадка! - опять крикнул юродивый и остановился.
Невольно остановились и верхние из стрельцов. Ими овладел суеверный страх.
- Что, братцы, озябли? Штец горяченьких захотели? - снова окрикнул их юродивый.
- На вороп, ребятушки, на стену! - неистово раздался снизу голос воеводы. - Что стали, черти! Вот я тебя, куролесого!
И воевода выстрелил из ружья в юродивого. Ружье повысило, и пуля угодила в белого голубя, тихо опускавшегося на карниз соборной колокольни. Голубь опрокинулся в воздухе и комом слетел на церковную крышу, где и застрял в снегу.
- Ах, окаянный! Турмана ушиб! - послышался со стены отчаянный голос.
То был голос Исачки-сотника. Убитый воеводою голубь был его любимец турман "в штанцах".
- Вперед, стрельцы-голубчики! Громи стены, дьяволы! - неистово вопил воевода у стены, поднимая руки к небу.
- Раз-два-три! - раздался окрик Исачка. - Катай, ребята, кипятком!
- Во имя Отца и Сына, ксти еретиков водою и духом! - кричал юродивый.
На стенах словно выросли черные фигуры старцев и ратных людей. В руках их дымились паром ушаты и ведра с кипятком.
- Лей разом! В очи лей!
- Плюнь на них, Господи, слюною Твоею, ею же горы огнем дышат! крикнул Никанор, показываясь на стене с крестом в руках. - Плюнь, Господи, слюною Твоею огненною!
И Господь "плюнул"... Со стен полились, клубя и дымя, реки кипятку...
- Ай! Ай! О! Господи! Огонь! Смерть! - раздались отчаянные вопли стрельцов.
Поливаемые кипятком, они стремглав падали с лестницы, увлекая друг дружку. Крики были ужасные. Воевода метался как безумный, без шапки, и рвал на себе волосы.
Стрельцы бежали поголовно, покинув осадные лестницы и бросая оружие. Иные бросались в снег лицом, стараясь утолить боль ошпаренных кипятком носов, щек, лбов, рук, другие хватали комья снегу и терли им обожженные лица.
А Исачко, стоя на стене, хватался за живот и хохотал как безумный.
- Ох, умру! Ох, батюшки, лопну!
Смех Исачки заразил всю черную братию. Смеялись до слез. Даже старый Никанор не то смеялся, не то плакал истерически.
- Улю-лю-лю! Улю-лю-лю! Улепетывай, заячье московское! - раздавались голоса со стены.
- Похлебали штец монастырских, будут помнить.
- Ай да Спиря! А все он придумал, божий человек!
- Шапок-ту что пометали, братцы, страх!
Действительно: внизу, на снегу, чернелось несколько стрелецких шапок, оброненных при падении и в поспешном бегстве.
Торжество братии было полное. Это уже чуть ли не третью или четвертую грозу Бог пронес мимо монастыря, щадя своих богомольцев. Пострадал за всех один невинный голубок, утеха братии. Но в общей радости о нем забыли, и даже Исачко вспомнил о своем любимце, когда бедный турманок совсем закоченел, лежа на крыше кверху окровавленным брюшком и вытянув свои красные ножки, а около него сидела ворона и чего-то зловеще выжидала...
Один Феклис-чернец не принимал участия в общей радости. Он стоял на стене, хмурый и бледный, прислонясь к башне, и прислушивался к голосам, тихо разговаривавшим у самой стены, под башнею.
- Что ж, и отбили? - спрашивал женский голосок.
- Отбили... кипятком отлили, - отвечал юношеский голос.
- Ах, слава Богу!
- Ну, уж... лучше б осилили.
- Кто, они?
- Стрельцы, знамо.
- Ох! Чтой-то ты, Иринеюшка! Страх какой! Упаси Бог!
- Нас бы не обидели... Зато ворота настежь, вылетай из темной темницы...
- Ох! Чтой-то ты!
- Дело говорю... Мы бы с тобой знаешь что?
- А что? Говори - не томи!
- Вольные пташки... Ты в Архангельской, а я...
Голос смолк. Феклис напряженно прислушивался.
- А ты? - послышался робкий вопрос с дрожью в голосе.
- Я на Дон... Там вольная жизнь... Казаки сказывали, там всем бегунам рады.
- Ах, Господи! Как же так? Для чего на Дон?
В голосе вопрошающей слышались слезы.
- Куда же мне? Мне к родной стороне путь заказан, я, чу, отпет, заживо.
- Ах, Боже мой! Что ж это такое!
- Так, Оленушка... Уж так, чу, мне на роду написано, мертвой печатью припечатано...
- Господи! Да ты еще такой молоденький... ты... Вон я...
- Что ж, не пропаду... А пропаду, все же легче, нечем тутока изнывать...
- А я-то!.. Княжич!..
Больше не было слышно. Казалось только, что кто-то всхлипывал...
Феклис мрачно сверкнул глазами...
- Ноне же ночью прокрадусь к воеводе, и будь что будет! - прошептал он и исчез в башне.
- И как он, Спиря-то, узнал, что стрельцы ноне утром на вороп пойдут? - слышались голоса черной братии, сходившей со стены.
- Как? Знамо: он святой человек, в сониях видит.
- В сониях, это точно... А не узнай он вперед в сониях-ту, что они, еретики, задумали, ну, и капут бы нам.
- О-о-охо-хо! И святок бы не дождались.
- А он, как и ни в чем не бывало: вона опять с своими голубями короводится.
Спиря все слышал, разговаривая с голубями... "Не в сониях я видел, думал он про себя, - а из своей печерочки все выглядел да подслушал... О печерочке-то никто не ведает, Оленушка одна знает, да и то не все".
Спиря жестоко ошибался: тайну юродивого знала не одна Оленушка; знал еще кто-то, и знал все...
- В сониях, то-то в сониях! - шептал и Феклис, сходя со стены. - И сония его не помогут; как я свою-то струну трону... Ух, загудит струна! А все из-за этой пучеглазой... Эх! Была не была!
XV. ПЕРЕБЕЖЧИК
На монастырь спустилась ночь темная, непроглядная. Небо заволокло с запада мрачною пеленою, и бесконечная пелена эта, словно бы разодравшись от края до края, стала сыпать на остров тучи снегу. Он падал на землю тихо, ровно, не кружась метелью и не завывая ветром. Тишь стояла мертвая. Весь остров казался похороненным под снегом.
А между тем за одним из уступов монастырской стены, вдоль береговой покатости, где весной Оленушка сплетала венок из серо-зеленого мха, медленно двигалось что-то темное. Эта темная человеческая фигура как бы из земли, из-под снегу выросла. За падающим снегом ни лица, ни других очертаний этой тени нельзя было разобрать, но видно было, что она подвигалась к тому месту, где у небольшой губы, врезавшейся в остров, расположен был стрелецкий стан.