- Оленушка! Девынька! О-о-о!
- Вяжи ратных!
Стрельцы наполнили уже весь монастырь. И в пролом, сделанный ночью в стене по указанию чернеца Феклиса, и в ворота, от которых были отбиты замки, стрельцы валили волною, и пока монастырские ратные, услыхав тревогу, успели выбраться из своих келий и спросонья оглядеться, монастырские часовые были перевязаны, и около заряженных пушек стояли уже стрельцы. Сотники Исачко и Самко и архимандрит Никанор бросились было к своим "галаночкам", но Никанора там схватили и тотчас же увели под караул. Исачко и Самко отчаянно защищались и сбросили нескольких стрельцов со стены.
- Братцы, не сдавайтесь! - кричал со стены Исачко, барахтаясь и отбиваясь.
- Умирай, ребятушки, а в поганые руки не давайся! - хрипел Самко, которого стрельцы душили за горло.
Но стрельцы, видимо, задавливали массою ничтожную горсть защитников монастыря. Стоны и проклятья, плач и хохот, треск ломаемых древков и лязг оружия и прочего железа сливались в общем хаосе. И среди этого хаоса иногда пронизывал утренний воздух отчаянный хриплый женский вопль: "Оленушка! Оленушка!.."
- Ищите, братцы, "Оленушку", должно, девка... - слышались и стрелецкие голоса.
В это время, на порядочном расстоянии от Неупокоихи, которая безумно металась во все стороны, ища свою пропавшую дочь, послышались вдруг новые крики и хохот:
- А вот и Оленушка! Держи ее!
- Ай-ай, братцы, девочка монашком переодета.
- Впрямь девочка, ай-ай!
- Держи! Держи!
Неупокоиха метнулась туда, на эти голоса.
- Пустите меня! Я не девочка! Ой!
- Врешь, девочка, да кака хорошенька!..
Это был Иринеюшка, которого приняли за девочку.
- Чернечек молоденький, а не девочка, тьфу, дуй-те!
- Ишь ты чево захотел, жеребец!
- Знамо, на голодны зубы...
Вон за монастырской стеной, по направлению к стрелецкому стану, кто-то спешит с ношею в руках. При свете занимающегося утра можно рассмотреть, что это несут человеческое тело: видны болтающиеся ноги и перевесившаяся через левое плечо несущего русая голова с длинными, спадающими ниже пояса несущего, такими же светло-русыми косами...
Из монастыря доносится нестройный гул и крик множества голосов. Вскоре из монастырских ворот выбегает кто-то, осматривается во все стороны и, увидав удаляющегося от монастыря к берегу человека с ношей, стремительно бросается вслед за ним. Вот он уже почти настигает его.
- Стой! Остановись! - кричит он убегающему.
Этот последний вздрагивает, но не останавливается, а, напротив, прибавляет шагу.
- Стой, окаянная душа! От меня не уйдешь.
Убегающий узнает голос преследующего и усиливает бег. Последний уже настигает совсем.
- Стой! Не то ножом пырну, окаянный!
У преследующего в руке нож. Он поднимает руку, сталь блеснула, как льдина...
- Господи Боже, благослови на злодея! Н-на!
- Ой! Зарезал!
Ноша падает в снег, как сноп. Косы разметались по белому снегу, как льняные пасмы. Это Оленушка.
Раненый, подняв руки, быстро оборачивается. Это чернец Феклис. Он бросается на преследующего.
- А! Дьявол! Вот я тебя!
- Меня! Нет, тебя, н-на же! Издыхай!
Феклис пластом повалился на снег и захрипел.
- Это тебе за монастырь и за все! Помилуй его, Господи!
И юродивый, это был он, бросился на колени перед разметавшейся на снегу Оленушкой.
- Дитятко! Очнись, Господь с тобой!
Девушка не шевелилась. Юродивый бережно приподнял ее, взял на руки, как маленького ребенка, и стал осторожно тереть виски ее снегом. Оленушка открыла глаза.
- Что, девынька, испужалась? - ласково говорил юродивый и с нежностью смотрел в испуганные глаза девушки. - Испужалась, дитятко, сомлела?
- Это ты, дедушка? - слабо спросила Оленушка.
- Я, дитятко.
- А мама где? Мамушка! - испуганно вскрикнула она.
- Ничего, ничего, девынька, матушка там...
- Не сгорела?
- Ох, что ты! Помилуй Бог! Она тебя ждет.
- Где?
- Там, в монастыре.
Оленушка встала на ноги. Юродивый запахнул ее шубку.
- Студено, закройся.
Из монастыря доносился неясный гул и крики. Оленушка со страхом поглядела туда.
- Что там?
- Ничего, не бойся, дитятко.
Как ни умел владеть собой юродивый, но Оленушка видела, что он дрожит.
- Там стрельцы, дедушка? - робко спросила она.
- Ничего, ничего, не пужайся...
- А Иринеюшка?
- Тамотка же.
Оленушка что-то вспомнила и задрожала всем телом.
- А где он?.. Это он унес меня...
- Пойдем, пойдем, - торопил ее юродивый.
Она оглянулась и увидела на белом, кровью окрашенном снегу широко раскинувшее руки мертвое тело. В груди его торчал нож... Мертвые, широко раскрытые глаза убитого глядели на небо, как бы спрашивая: что же там, когда здесь все кончено?
XVII. "НА ТЕПЛЫЕ ВОДЫ"
Вновь наступила весна. Суровое северное поморье, долго спавшее под снегом, проснулось под теплыми лучами весеннего солнца и зазеленело молодой зеленью. Зазеленел и Соловецкий остров, и Кемской и Сумской посады, и Анзерский скиток... Только не ждут уже к себе молодые кемлянки и сумские молодухи дружков милых, молодых стрельчиков, а молодая Вавилкина-попадейка своего мила друга, Иванушку-воеводушку: с весной отплыли московские стрельцы с своим воеводушкой "на страну далече...". Тихо в монастыре и около.
Зазеленел с весной и Архангельской - славный город, о котором так долго скучала Оленушка: и в Архангельском, и вокруг него, как говорила Неупокоиха, "разтвяли твяты лазоревые и пошли духи малиновые".
Цветут садики вокруг торговой площади в городе Архангельске. Да и вся площадь, особенно у заборов, зеленеет молодою травкою.
Утро. Весеннее солнце, только что выкатившись из-за восточного взгорья, окрашивает золотисто-пурпуровым цветом церкви и крыши домов и протягивает длинные тени поперек всей площади. У торговых рядов и около казенных весов и мер да у кабацкого кружала стоят возы с припасами съехавшихся в город из окрестностей поселян. Привязанные у возов и хрептугов лошади, пережевывая сено и овес, то и дело ржут, не видя своих хозяев. А хозяева, мужики и бабы, а равно рядские сидельцы и посадские люди, все это кучится к середине площади, где высится огромный деревянный "покой", два столба с перекладиною. С перекладины спускается длинная, круто плетенная веревка, с петлею на конце. Тень от виселицы и от веревки идет по головам собравшейся толпы, теряясь где-то заборами и в зелени садиков.