Как трудно, как ужасно трудно противиться своим желаниям. Блекер крутился с боку на бок, поджимал то правую, то левую ногу, переворачивал подушку, плотно, до боли в веках зажмуривал глаза.
Когда часы в магазине по очереди пробили час ночи, Блекер откинул одеяло и встал. Решительно подошел к телефону и набрал гаагский номер. Кровь стучала в висках, но скорее от недовольства собой и дурного настроения, чем от волнения в ожидании ответа. С первым же гудком он представил себе прихожую, ночник над вешалкой и двери томатно-красного цвета. Подожду до четвертого гудка, решил он.
— Госпожа Блекер слушает, — вдруг раздалось в трубке. — Виллем, это…
Мысленно добавив «ты», он положил трубку. Ноги как ватные. Он дошел до кровати и лег. «Виллем, это ты?» Складок на простыне он уже не ощущал. «Виллем, это ты? Виллем, это ты?» — беспрерывно повторялось в мозгу, как на заезженной пластинке. Он тряс головой, но отвязаться от этой фразы не мог. Накрыл голову подушкой, но «Виллем, это ты?» звучало еще громче, точно в мегафон. Он запел, пение тоже не помогло: он снова заворочался в постели.
— Маритье? — обратился Блекер к рыжеволосой девушке с сумкой через плечо, которая ходила от трапа к кассе и обратно. Взглянув на него, она сразу догадалась, кто перед ней.
— Вилли? Мама рассказала мне о тебе.
Она пригласила его на экскурсию по каналам и даже взяла ему билет.
Блекер сел сзади, у окна, рядом с толстым немцем, который прикрыл голову носовым платком с узелками на концах, отчего вид у него был до смешного наивный. Немец беспрерывно вертел своей круглой башкой у Блекера перед носом, чтобы ничего не пропустить.
Блекер изредка озирался по сторонам, но в основном разглядывал Маритье, сидевшую впереди на месте гида. Порой их взгляды встречались. Тогда он отворачивался, а она продолжала без устали повторять в микрофон пояснения на трех языках с амстердамским акцентом. По проходу с ревом пробежал мальчуган, за ним его мамаша. Малыш никак не хотел надевать курточку.
— Now isn’t that a high class building?[34] — проворчала сидевшая перед Блекером старая американская перечница, обращаясь к своей перезрелой дочери.
— Yes, yes[35], — промямлила та, едва шевеля заячьей губой, прикрытой толстым слоем помады.
Обе не отрывали глаз от лодок с хиппи, кошками и курами.
— Na, was ist denn das?[36] — спросил немец, показывая на башню Монтелбансторен.
— Монтелбансторен, — ответил Блекер.
— Ja, aber was macht es?[37]
— Wasser… eh… die Frau soll es besser wissen[38], — кивнул он на Маритье.
— Nein danke, ich verstehe[39], — ответил немец, учтиво кивая. — Schon, schon![40] — шумно восторгался он, когда катер, сигналя, проходил под мостом.
После экскурсии, когда туристы сходили на берег, Блекер заметил, как немец что-то совал Маритье, приговаривая:
— Bitte, bitte, Fraulein![41]
— У меня уже полная банка из-под кофе, — похвасталась Маритье. — Не знаю, сколько там. Пусть будет сюрпризом в конце сезона.
Блекер с умилением глядел на нее, представляя, как она будет столбиками раскладывать монеты.
Маритье была совершенно непохожа на мать. У той не было такой рыжей гривы, тонких черт лица и подведенных глаз, с интересом смотревших на него из-под длинной вьющейся челки. Что он мог ей сказать? О чем спросить? Тебе нравится эта работа, Маритье? Наверное, надоедает без конца повторять одно и то же? Он стоял со смущенной улыбкой, потирая руки и неуклюже вывернув ноги носками внутрь. Потом сглотнул, откашлялся и спросил:
— У матери часто бываешь?
Она посмотрела на катер, сцепила руки и призналась:
— Не очень. Ты же знаешь, она не в своем уме.
— Да, — согласился Блекер.
— У меня сегодня еще один рейс, — сказала Маритье. — Если хочешь, зайди за мной позже.
— Конечно, зайду, — с готовностью пообещал Блекер и сунул руки за пояс брюк, словно желая заправить рубашку.
— Пока! — сказала Маритье и, немного помедлив, взяла его за локоть. — Ты что, нездоров? — озабоченно спросила она. — У тебя круги под глазами, а там, на катере, ты иногда вздрагивал.
— Спал плохо, — честно признался Блекер.
Всю ночь не мог уснуть. В ушах неумолчно звучал голос Адри, повторявшей на разные лады: «Виллем, это ты? Это ты, Виллем? Алло, Виллем! Это ты?» Он так ворочался, что замотался в простыню, как мумия.
Блекер заметил, как Маритье посмотрела на него. Насквозь меня видит, подумал он, как толстуха Анни. Но Маритье ни о чем не расспрашивала, не показала виду, что все поняла.