Проходит немного времени, и снова удар. Камни под ним прыгают, он мечется из стороны в сторону. Его рука по-прежнему прижата, так что он не может отодвинуться далеко. Рука очень болит, но это не имеет значения. Это просто боль. Ему всё равно, потому что по-прежнему темно, и монстры поблизости. И они едят его.
Проходит больше времени. Теперь он ничего не говорит. Он ждёт, чтобы узнать, что произойдёт. В нём есть что-то, как будто ожидание чего-то, что не является болью. Он не может сказать, что бы это могло быть. Но он ждёт.
Произошла перемена. Что-то ещё изменилось! Он всё ещё истощён, мёрзнет и его терзает ужасная боль, но это мелочи, потому что что-то изменилось. Так долго, годами, оно было в голове и груди. Чувство, будто сильная, но мягкая рука сжимала его, принуждая к длинным, болезненным, жадным поцелуям, царапающим его душу. Её осколки отлетали словно щепки. Их вырывали у него, смакуя будто пищу. Он по кусочкам терял себя.
И это прикосновение исчезло.
Это казалось трудным для понимания, ведь не было ничего, с чем можно было бы это сравнить. Только что, как и всегда, было прикосновение костлявой ненависти, и вот оно исчезло. И не возвращается. Он знает это. Он знает, что его не едят. И он не забывает.
Его ели, а теперь нет. Его мир дал трещину: непреодолимая река жизни, следовавшая от боли к ещё худшей боли, повернула вспять. Он не чувствует удивления. От него осталось недостаточно, чтобы почувствовать удивление. Он лежит голый и сломленный, эти существа высосали его душу. А то, что от него осталось, уже не может понять этого события. Закон его мира перевернулся. Его не едят.
Проходит время. Но он не считает его. Он ждёт. Может ли он сдвинуться, если захочет? Это не имеет значения, поскольку он не хочет. Он лежит с раздавленной рукой и ждёт. Такая любопытная вещь – знать и помнить, что с ним случилось что-то хорошее. Он весь в синяках, его ум ослаблен и не может осознать большего, чем случившееся чудо. Произошло что-то хорошее. Его не едят.
Он слышит голоса. Дверь к его камере открывается, давая путь свету. Тёплый и жёлтый, он чувствует его на своей коже. У женщины есть свет. Свет исходит от её палочки. Он видит женщину. Она прекрасна. У него нет ничего, с чем он мог бы её сравнить, но она прекрасна. У неё слабая улыбка на лице, у неё каштановые волосы, которые ложатся локонами на плечи. Она что-то говорит, и хотя для него все слова бессмыслица, её голос – музыка.
Позади неё много людей, которые говорят всё больше бессмыслицы. Он не двигается. Он наблюдает за женщиной. Остальные тоже красивые, но они не похожи на неё. Она двигается к нему, и он чувствует, как она толчком открывает ему челюсть и помещает что-то мягкое в рот. Он понимает, что оно сладкое, хотя и не может вспомнить что это значит. Он смотрит на неё. Она касается его щеки, чуть-чуть хмурится и нежно касается его шеи. Он глотает. Сладко.
В какой-то момент те другие сдвинули камень с его руки и что-то сделали. Боль ушла, хотя он и не придавал ей особого значения. Это была только боль. Его не едят, что может быть важнее этого?
Появился звук металла – Кер-Чак! – и внезапная темнота.
Пип был аврором всего год, но уже хорошо знал, как ему повезло быть назначенным в Тауэр.
Когда он сказал об этом своей матери, она рыдала от гордости… не просто слегка заплакала, а по-настоящему рыдала. Он даже не знал, что делать, так что он просто встал перед ней и, похлопывая её по спине, сказал: «Ну всё, мама, ну успокойся».
Она повернулась и прильнула к нему, и стала причитать что-то о том, что так гордится им и что он будет работать с самым важным человеком в мире, и что как был бы горд его отец, если бы его не убили за попытку защищать своих учеников, и что Пип прямо… так… прямо как он… И всё это просто замечательно!
В конце она просто схватила его и прошептала: «Дорогой Филипп, родной мой, ты бы гордился!.. Ох, дорогой мой Филипп!» [26]
Он знал, что последние шесть месяцев она не была счастлива. Она боялась за него. Ведь он был на трёхнедельном дежурстве в Нурменгарде. А теперь он будет находиться в охраняемой клинике, которая была (почти буквально) самым безопасным местом на планете, будучи расположенной в неприступной школе и укомплектованной лучшими целителями, каких только знала история. Ситуация казалась сбывшейся мечтой матери. Если подумать, она могла в действительности иметь такую мечту.
Надо сказать, что едва ли он этого не заслужил. Он крутился словно белка в колесе, чтобы сдать свой ТРИТОН, а в результате получил четыре «Превосходно» и одно «Выше Ожидаемого» (дурацкая Травология). И даже после Пип не почивал на лаврах – две попытки, чтобы попасть в программу подготовки! – он поступил как истинный пуффендуец и усердно готовился, пока ему не стало казаться, что палочка выпадает из его пальцев.
26
Филипп – не является полным именем аврора Пипа; похоже, что мама говорит об отце Пипа, её муже