Должно быть, я так и проходил с раскрытым от удивления ртом дня четыре, не меньше.
А Рамиро, тем временем, учил меня жить.
Точнее сказать, «выживать», поскольку, хотя мир вокруг казался пышным, но очень скоро показал свою настоящую, безжалостную и враждебную натуру, где сотни таких же оборванцев, как мы, прочесывали улицы в поисках куска хлеба.
Очень трудно прожить за счет милосердия, когда само милосердие превратилось в источник существования, к которому ты приник в последнюю очередь, да еще если ты самый маленький и у тебя нет никакого видимого телесного дефекта, что помог бы вызвать капельку сострадания со стороны проходящих мимо людей.
В то время я безумно завидовал разного рода калекам: хромоногим, безруким, одноглазым, потому что все, что им нужно было делать – так это усесться где-нибудь на углу, выставить на показ своё уродство и наблюдать за тем, как тарелочка перед ними наполняется сверкающими монетами.
Нам же с Рамирой, наоборот, приходилось бежать рядом с прохожими, беспрестанно дергая за полы пальто и жалобно хныкая, чтобы в большинстве случаев в ответ получить пинок или презрительную пощечину, да и то, хорошо еще, что не наступали на нас своими тяжелыми ботинками.
От того, что все время нужно было смотреть снизу вверх, у меня ужасно болела шея.
На уровне моих глаз оставались лишь Рамиро, какой-нибудь ещё мальчишка, да чья-нибудь собака.
И вот тогда я понял, что отдельно существовал мир взрослых, и эти взрослые не принадлежали к тому же виду, что я или Рамиро, и чья основная обязанность должна была бы заключаться в том, чтобы оберегать, защищать нас, но на самом деле всё оказалось наоборот. Они, эти взрослые, были нашими худшими врагами, потому что именно с высоты их роста нас подстерегали разного рода опасности.
Взрослые гнали нас, лупя изо всех сил, когда мы пробирались в рестораны просить милостыню у тех, кто набивал своё брюхо едой, взрослые вышвыривали нас из теплых подъездов, куда мы прятались на ночь, взрослые пинали нас, когда мы опорожнялись где-нибудь под деревом на площади.
Нам не разрешали пользоваться общественными уборными в барах, и в тоже время, по какой-то причине, не хотели, чтобы мы прилюдно спускали штаны. И то, что было позволено любой собаке, нам же было запрещено, хотя никто так и не потрудился объяснить почему.
И что нам оставалось делать?
Если понадобилось воспользоваться общественным туалетом, будь любезен заплатить, однако, никто и никогда не заставлял тех типов, гордо отсвечивающих золотыми кольцами и такими же часами, и выводил своих проклятых псов на прогулку, чтобы они ходили именно туда, в городские сортиры, а не гадили где придется на мостовой.
Клянусь, лично я никогда не опорожнялся на тротуарах.
Чтобы облегчиться, я обычно подыскивал какой-нибудь неприметный уголок на окраине площади, хорошо закрытый со всех сторон густыми кустами, но и оттуда меня гоняли рассвирепевшие охранники, хотя всего лишь минуту назад равнодушно наблюдали за тем, как огромная овчарка навалила целую кучу почти что под самыми ногами прохожих.
Почему моё дерьмо было хуже собачьего?
Думаю, что, наверное, с того времени я и начал ненавидеть собак, и вовсе не потому, что о них заботились лучше, чем обо мне, и не потому, что их любили и гладили, а потому, что им разрешалось гадить где вздумается.
Что улыбаетесь? Находите это смешным?
Кажется забавным, что в современном обществе любой кобель имеет больше прав, чем пятилетний ребёнок?
Если и в самом деле находите это забавным, то мне кажется – будет лучше, если мы прекратим наш разговор на этом самом месте, поскольку очевидно, что вы просто не сможете понять большинство из того, что я собираюсь рассказать.
Нет, я вовсе не злюсь, только попрошу вас сделать следующее: когда ваш кишечник будет находиться на грани взрыва и вы уже не сможете терпеть дольше, выйдите на улицу и облегчитесь где-нибудь метрах в пяти от того места, где до этого гадила какая-нибудь собака.
Думаете, мне самому нравилось показывать всем и каждому задницу? Думаете, это так приятно вдруг сорваться с места и бежать без оглядки, забрызгав ноги собственным дерьмом?
Первое, чему меня научил Рамиро – это испражняться, не спуская полностью штаны, потому что если в этот не удачный момент вас заметят охранники, то вы просто не сможете убежать и всё это закончится тем, что вас измордуют и, напоследок, еще измажут говном.
И как бы холодно не было, приходилось приспускать немного штаны, крепко их перехватывать внизу, широко расставить ноги и все время оглядываться, потому что обязательно получишь такой пинок, когда меньше всего ожидаешь, что еще и пролетишь несколько метров по воздуху, и вдогонку какой-нибудь сукин сын садовник тебя еще и окатит ледяной водой из шланга.