Та зима выдалась на редкость суровой.
День за днем непрерывно шел холодный дождь. Изо дня в день – дождь, холод и тоска. Улицы все опустели, словно вымерли. Отели и рестораны стояли без посетителей и, соответственно, в помойные баки ничего съедобного не выбрасывалось, а нас-то, бедолаг разных, столько было на улицах! И что делать?
А тут новая напасть.
С гор, из деревень, из трущоб, где непролазная грязь поднималась уж до самых колен, начали приходить новые несчастные.
Они шли, как наступает саранча, как нашествие изможденных скелетов, готовых на все, лишь бы вернуться к жизни.
И их голод во много раз превосходил мой голод.
Знаете, и мне не верится, что такое могло быть!
Самому трудно поверить, что той зимой, я иногда ощущал себя, как бы, выше, как бы, значимей, сильней, чем кто-то другой, и это после стольких лет нескончаемых несчастий и лишений. По сравнению с теми людьми я был уже своего рода «ветераном», который знал в каком мусорном баке можно найти еду, где можно укрыться от дождя и выспаться.
Именно в те дни я узнал, я понял, почувствовал, что такое смерть.
Абигаил Анайя исхитрился каким-то образом открыть дверь в грузовике, что принадлежал компании, занимающейся перевозкой мебели, и там мы ночевали, все трое, в сухости и тепле, защищенные от ледяного ветра, непрерывно дувшего с гор, а на утро, когда уже собирались уходить, то под грузовиком обнаружили труп женщины, которая, по-видимому, накануне пряталась там от непогоды.
Ночь выдалась очень холодной и скорее всего она замерзла, кожа у неё посинела. На вид была она еще молода, одета в темное пончо и цветастую юбку, что носят женщины из горных селений, босая. И еще нам показалось, что она улыбалась, словно давала понять будто там, где она сейчас пребывает – несравненно лучше, чем здесь, на земле.
Мы вылезли из грузовика и расселись вокруг, смотрели на неё, пока не объявился хозяин фургона и не начал ругаться на «сукину дочь», что нашла место где издохнуть.
Должно быть, он очень спешил, и встреча с полицейскими совсем не входила в его планы.
То, что произошло дальше удивило даже меня, и так врезалось в память, что сейчас, по прошествии стольких лет, абсолютно ясно могу представить ту сцену. Внимательно изучив положение тела под колесами, тот тип забрался в кабину, запустил двигатель, после этого поманеврировал немного и уехал, не задев тело.
А она так и осталась лежать на дороге, повернув лицо к небу, откуда опять начал моросить мелкий дождь и продолжала улыбаться.
В этот ранний час редкие прохожие останавливались на мгновение посмотреть на странную группу из покойницы и трех перепуганных мальчишек, и спешили дальше по своим делам. А она так и осталась лежать на мокрой мостовой, пока не открылся соседний музыкальный магазин, и кто-то наконец решился вызвать полицию, поскольку совершенно справедливо посчитал, что начинать торговлю и включать музыку, когда перед входом лежит покойник – несколько жутковато.
Вам нравится сальса? Лично я предпочитаю кумбия.
Единственным удовольствием в те годы для меня было встать пред витриной какого-нибудь музыкального магазина на Каррера Септима и танцевать часами в ритм музыке, что громыхала из репродукторов, зазывая прохожих купить какой-нибудь диск.
И еще мне очень нравились разные рекламные плакаты.
Ну, те, с глянцевой поверхностью, где были изображены красивые женщины и улыбающиеся музыканты, играющие на сложных, блестящих инструментах. Для меня, для мальчишки, это представлялось отражением какой-то не земной, райской жизни. Я замирал перед витринами, как загипнотизированный, разглядывая те картинки, и, когда не было дождя, то лишь чувство голода могло сдвинуть меня с места.
Но в ту проклятую, бесконечно долгую зиму и музыка звучала как-то по-другому – уныло, что ли.
Кумбия и меренге появились на свет, чтобы танцевать под лучами ослепительного солнца и при этом истекать потом, а не тогда, когда трясешься от холода, и промокшее насквозь пончо висит на твоих плечах, словно надгробный камень.
А дождь всё продолжался, сеньор.
День за днем, минута за минутой. Такой тихий, такой молчаливый и не заметный, что и человеческое ухо не могло уловить его движение. Посреди ночи я иногда просыпался, брал фонарь и светил наружу, чтобы убедиться, что дождь продолжается, такой монотонный и одновременно неумолимый, без малейшего движения воздуха, без ветерка, уверенный в себе и в своей всё подавляющей силе, абсолютно безразличный к отчаянию и беспомощности человека.