— Знаю я его, — прервала женщина. — Забулдыга, и больше ничего.
— Бедняга, — сказал падре Хосе. — Как-то раз он пытался найти у меня убежище.
— Обещаю вам, — сказал лейтенант, — никто не узнает.
— Никто? — закудахтала женщина. — Да весь город! Взгляните на тех сорванцов. Они ни на минуту не оставляют его в покое. Этому не будет конца: все захотят исповедоваться. Губернатор узнает и лишит нас пенсии.
— Но, дорогая, — сказал падре Хосе. — Это ведь мой долг…
— Ты теперь уже не священник! Ты мой муж! — Она грубо выругалась. — Вот что теперь твой долг.
Лейтенант слушал их с горьким удовлетворением. Точно он вновь обрел прежнюю убежденность.
— У меня нет времени ждать здесь, пока вы спорите. Вы идете или нет?
— Он не может заставить тебя идти, — сказала женщина.
— Дорогая! В конце концов… ну… я же священник.
— Священник! — закудахтала женщина. — Ты священник?
Она захохотала, и к ее хохоту присоединился издевательский смех детей у окна. Падре Хосе прикрыл красные глаза руками, точно ему стало больно.
— Дорогая, — сказал он, а смех все продолжался.
— Идете вы или нет?
Падре Хосе в отчаянии махнул рукой, точно хотел сказать: что значит еще одна неприятность в такой жизни, как у него. Он сказал:
— Не думаю, что это возможно.
— Прекрасно! — сказал лейтенант. Он круто повернулся: он больше не мог тратить время на дела милосердия; он услышал, как падре Хосе умоляюще проговорил:
— Скажите ему, что я буду молиться за него.
Дети тем временем осмелели. Один из них пронзительно завопил:
— Хосе! Иди спать!
У лейтенанта вырвался смешок — слабое, неуверенное дополнение к смеху, который окружал теперь падре Хосе; смех этот несся к шедшим по кругу созвездиям, названия которых были ему когда-то известны.
Лейтенант отворил дверь камеры; внутри было совсем темно. Он осторожно закрыл за собой дверь и запер ее, держа руку на револьвере.
— Он не придет.
Священник выглядел во мраке маленькой скорченной фигурой, примостившейся на полу, словно ребенок, занятый игрой.
— Не придет сегодня?
— Вообще не придет.
Наступила тишина — если можно говорить о тишине, когда все время звенят москиты и жуки взрываются, ударяясь о стену. Наконец, священник сказал:
— Наверное, он боится.
— Жена его не пустила.
— Бедняга. — Он попытался засмеяться, но не было ничего более жалкого, чем эта деланная попытка. Его голова упала, опустившись между колен, казалось, он все покинул и сам был покинут.
— Вам лучше узнать все, — сказал лейтенант. — Вас судили и признали виновным.
— Разве я не должен был присутствовать на этом суде?
— Это ничего бы не изменило.
— Да, конечно. — Он помолчал, собираясь с духом, а потом спросил с напускной бодростью: — Когда же? Могу я узнать…
— Завтра.
Быстрота и краткость ответа не испугали его. Он снова опустил голову и, казалось, прозревал сквозь тьму, обкусывая ногти.
— В такую ночь, — сказал лейтенант, — плохо быть одному. Если хотите, я переведу вас в общую камеру…
— Нет-нет. Я лучше побуду один. Мне многое надо сделать. — Голос его дрожал, словно его знобило. Дыхание было тяжелым. — Мне надо о многом подумать.
— Мне хотелось бы что-нибудь для вас сделать, — сказал лейтенант. — Я принес вам бренди.
— Вопреки закону?
— Да.
— Вы очень добры! — Он взял маленькую фляжку. — Вам бы это не понадобилось, а я всегда боялся боли.
— Рано или поздно все умрем, — сказал лейтенант. — Не так важно, когда.
— Вы хороший человек. И вам нечего бояться.
— Какие у вас странные мысли, — мрачно сказал лейтенант. — Порой мне казалось, что вы просто хотите меня убедить…
— В чем убедить?
— Вероятно, в том, чтобы я позволил вам бежать — или чтобы я поверил в «святую католическую Церковь, общение святых…»…. — Как там у вас дальше?
— «во оставление грехов»[38].
— Вы не очень-то во все это верите, так ведь?
— Нет, верю, — упорно сказал маленький человечек.
— Тогда о чем же вы тревожитесь?
— Понимаете, не такой уж я невежда. Я всегда сознавал, что делал. Сам себе я не могу отпустить грехи.
— А если бы пришел падре Хосе, все было бы по-другому?