— Что? — удивленно воскликнул старый марабут. — Ты прибыл сюда в обществе «куфар румие[49]»? Ты привез их в нашу пустыню?
— Мудрый сиди, — невозмутимо перебил Лосняченко, — выслушай меня. Позволь поведать тебе историю моей жизни, и пусть твой непревзойденный ум рассудит, хорошо ли я поступил, что прибыл с теми джаврами.
— Говори, чужестранец, — уже спокойнее отозвался старик, — я слушаю.
— Благодарю тебя, сиди, — сказал Лосняченко. — Разреши смиренному слуге преподнести тебе этот подарок.
Произнеся это, он подал старику один из своих кинжалов. Марабуту, очевидно, подарок понравился: он стал с удовольствием рассматривать кинжал, не распознав, что самоцветы были фальшивыми. Все остальные с не меньшим любопытством разглядывали подарок. Али сдвинул «литам», показав старческое лицо с длинной седой бородой. На вид ему было лет девяносто.
— Прежде, чем я расскажу тебе историю своей жизни, мой господин, — а она весьма необычайна и поучительна для правоверных, — позволь нам напиться «мое[50]» из твоего «бор[51]», ибо гортань наша от жары пересохла, и язык прилип к нёбу.
Али встал.
— Ступайте со мной, чужеземцы. Мы сядем в прохладе пальм у моего «бет[52]», и ты поведаешь мне свою историю. Как зовут тебя?
— Мое имя — Ахмед Селим Бен-Изагура; родом я из Искендерие.
— А этот «валяд[53]»?
— Это мой раб, Ага, из султанских[54] негров.
Чужестранцы пошли за стариком и вскоре оказались посреди селения.
Выглядело оно довольно необычно. При обеим сторонам главной улицы стояли нищие хижины, выстроенные из акациевых столбов, соединенных плетенками из пальмовых листьев. Крыши, чуть наклоненные в сторону улицы, опирались на деревянные поперечины и были покрыты такими же циновками. Дверей и окон в хижинах не было и только у самой земли имелось отверстие, служившее входом и выходом.
Улица была очень извилистая, узкая и темная. Свет едва проникал сюда сверху, и в нескольких шагах невозможно было узнать человека. Лишь местами улица расширялась, образуя род площади; там перед домами стояли низкие каменные скамейки, на которых сидели мужчины и женщины. Все мужчины были одеты одинаково, наподобие тех, с которыми уже познакомились наши путешественники. Женщины прикрывали тело одной большой звериной шкурой шерстью наружу. Они пропускали ее под правой рукой и скрепляли деревянными заколками на левом плече и левом боку; обе руки и правое плечо оставались открытыми. Наплечники из слоновой кости, бусы из жемчуга или ракушек на шее и подвески в носу и ушах служили женщинам украшениями. Волосы они заплетали в высокую прическу, смазывали маслом и посыпали каким-то порошком. Все они, как и мужчины, были страшно худыми.
У хижин играли голые дети. Тут и там видны были обнаженные фигуры черных невольников, одетых лишь в набедренные повязки. При виде чужаков все живое выбегало на улицу поглазеть на неведомых людей. Толпа все росла, и когда чужестранцы и марабут дошли до широкой площади, где стояла хижина последнего, любопытные уже заполнили всю площадь.
Хижина Али была просторней и красивей других; стенами служили циновки из пальмовых веток. Неподалеку от дома находился колодец, обложенный камнями.
Из дома вышла молодая женщина, видимо, внучка марабута. Али велел ей принести чужеземцам воды; она ушла и вернулась с двумя половинками выдолбленных тыкв, наполненными до краев. Вода оказалась вкусной и холодной. Молодая женщина подала марабуту кожаную подушку; тот положил ее на каменную скамью и уселся. Такую же подушку получил Лосняченко; он устроился на земле, подобрав под себя ноги по восточному обычаю. Рядом прямо на голую землю сел Нестеренко, с трудом пытаясь согнуть ноги по примеру Лосняченко и туземцев — последние сели в ряд, окружив полукругом чужеземцев и Али.
Лосняченко, не торопясь начать рассказ, поднялся с подушки, упал на колени лицом к востоку и, кладя поклоны, начал молиться:
— Слава тебе, великий Аллах! Ты привел меня в этот гостеприимный край, к милосердному хозяину, и он принял и напоил страждущих чужеземцев. Подари долгие лета твоему марабуту, святому Али Бен-Сиди, да процветают вечно он и его семья!