— Зачем же ты, чужестранец, привез сюда проклятых джавров? Чтобы они отобрали горстку фиников, которыми одаривает нас всемогущий Аллах? Так-то ты служишь Аллаху и нашей вере?
Среди туземцев послышался недовольный ропот. Лосняченко спокойно обвел их глазами и ответил:
— Мудрый сиди и вы, честные, правоверные магометане! Неужто вы считаете араба таким глупым, таким простодушным? Разве вы не поняли из моего рассказа, что я намерен провести неразумных и опрометчивых европейцев?
Али и все остальные заинтересовались.
— Странны твои слова, чужеземец, — сказал Али. — Если мы сами не в силах уразуметь твой замысел, скажи сам, как ты собираешься использовать джавров во благо нашей веры.
— Слушайте. Я привел их к вам, во-первых, потому, что они позволили мне удобно и быстро сюда добраться. Во-вторых, они просверлят нам «бор», у нас появится много воды. Заведем «генана[66]» и пальмовую «рабе[67]». Здесь будет лучшее место для савии, что я хочу построить.
— А как ты поступишь со своими румие? — вновь спросил Али.
— С ними? Не беспокойся о них, мудрый сиди, предоставь их мне. Пусть только сделают для нас «бор», а я затем я от них как-нибудь избавлюсь. Не забывай, что я живу у них и могу в любую минуту их зарезать, не успеют они и глазом моргнуть. Думаю, и вы не откажете мне в помощи, если дойдет до войны с ними.
Эти объяснения успокоили туземцев. Али Бен-Сиди обещался во всем помогать Лосняченко, и все присутствующие поклялись исполнять любые их приказания. Туземцам казалось, что новый колодец превратит их страну в рай земной. В их изголодавшемся воображении уже вставали среди пустыни высокие финиковые пальмы с гроздьями вкусных плодов. Все радовались. Поначалу недоверчивые и хмурые, туземцы сделались дружелюбными и веселыми. Они тесно обступили чужеземцев и стали с интересом приглядываться к их одежде, а особенно к шкатулке в руках Нестеренко. Лосняченко это заметил, перевел разговор на их отношения с соседними племенами и спросил, в ходу ли у них европейское оружие. Один рослый туземец ответил, что им, скрепя сердце, приходится пользоваться этим «нечистым оружием»: хотя оно недостойно правоверного магометанина, в стычках с другими племенами не обойтись без ружей и пистолетов.
Лосняченко сделал вид, что очень обрадовался:
— Ах, как удачно складывается! Теперь я смогу тебя, добрый сиди, одарить еще и этим пистолетом. Я привез его, помышляя о тебе, — но боялся оскорбить тебя, даря нечистое оружие. Возьми!
Он протянул Али кинжал и пистолет — очевидно, не имевший никакой ценности — и сказал:
— А второй кинжал и другой пистолет предназначены для вашего шейх-эль-беледа[68]. Он здесь?
— Это я, — ответил тот же высокий мужчина.
— Прими же от меня эти дары, сиди, и будь мне «габиб[69]», — сказал Лосняченко и низко поклонился.
Шейх-эль-белед с удовольствием принял подарки.
Тогда Лосняченко сделал знак своему спутнику, и тот подал ему шкатулку. Лосняченко принялся доставать из нее всякие безделушки: маленькие зеркальца, ножики, серьги для носов и ушей, игрушечные пистолеты, трубки, свистульки и так далее — и раздавать их кому попало. Туземцы толпились вокруг, вырывали друг у друга подарки, кричали и радовались.
Завязался веселый разговор; Нестеренко также засыпали вопросами. Но он, не понимая ни слова и не зная, что ответить, упорно молчал и только кивал головой на Лосняченко. Туземцы не отставали и даже начали толкать беднягу; тогда Нестеренко дернул товарища за полу одежды и посмотрел на него умоляющим взглядом. Лосняченко грозно зыркнул на него и отрицательно помотал головой. Нестеренко понурился.
— Почему твой Ага ничего не говорит? — спросили из толпы.
— Моему невольнику не позволено говорить, — ответил Лосняченко. — Надо вам знать, что этот «валяд», хоть он еще молод, большой грешник. Он родился и вырос у нас в доме. Однажды он в гневе убил свою «омм[70]», а когда я хотел наказать его смертью, стал молить меня оставить его в живых и наложить на него любое покаяние. Я согласился, и он поклялся всюду следовать за мной; в наказание же он должен до самой смерти молчать, а говорить лишь тогда, когда я позволю. Сегодня годовщина его преступления. В этот день и всю последующую неделю ему не разрешено произносить ни слова.
Туземцы оставили Нестеренко в покое и с презрением отвернулись от него.
В разгар непринужденной беседы кто-то крикнул:
— Люди, не верьте им! Это же «румие»!