Помолчали. Рев танковых моторов стал постепенно удаляться. Стихла и стрельба. Боровой сел на землю, ловко подобрав под себя ноги. Достал кисет, закурил. Затем угостил табачком напарника, тщедушного, бледнолицего парня лет двадцати. Пряча кисет в карман, сказал с добродушной улыбкой:
— Вы, вижу, не курите, товарищ капитан, потому, значит, и не угощаю.
— Почему догадались, что не курю?
— Пальцы у вас не прокуренные, потому, значит, не балуетесь табачком. — Он посмотрел на свои крупные пальцы с чуть желтоватыми ногтями. — Курильщика сразу можно узнать… А правда, товарищ капитан, что у вас тут, в селе, значит, музей истории до войны был? Всякие там коллекции, казацкое оружие, сабли?
— Был музей. Еще в ту пору, когда я учился в школе, его создали. Есть тут у нас старый учитель истории, он и организовал.
— А правда, говорят, там была трубка Богдана Хмельницкого?
— Вот этого я не помню. Может, была. — Лицо Максима вдруг сделалось угрюмо-хмурым. — Какой теперь музей, ефрейтор! Немцы, видно, все растащили.
Между тем музей сохранился. Боровой уже успел узнать об этом. Коллекционирование разных диковинок было его давней страстью. Вчера, после того как отбили немецкие атаки, ефрейтор случайно познакомился с учителем Теслей. Старик быстро распознал в Боровом человека, интересующегося историей, в особенности разными старинными поделками. Он-то и рассказал ефрейтору о музее, о собранных в нем экспонатах, о старинной украинской люльке с искусной резьбой и бронзовым мундштуком, будто бы принадлежавшей самому Богдану Хмельницкому.
— Пригнись! — неожиданно громко крикнул напарник ефрейтора и сам вобрал голову в плечи.
Рвануло где-то близко, за бруствером. В окоп полетели комья земли. Боровой смахнул с ватника глину, озорно, подружески подмигнул Зажуре: ну как, дескать, весело у нас? Эти проклятые фрицы не дают солдату толком поговорить с командиром, а ему, ефрейтору Боровому, хотелось бы кое-что рассказать, а больше всего — о многом расспросить капитана. Ну, к примеру, правда ли, что в свое время казаки Хмельницкого в каком-то тутошнем лесу окружили шляхтичей, уничтожили захватчиков и что на месте боя до сих пор находят старинные пистоли, мушкеты, пороховницы? Правда ли, что в войсках Богдана кроме украинцев были и донские казаки, и курские крепостные, и беглые люди из-под Москвы?
— Все правда, товарищ ефрейтор. Вот покончим с окруженными немцами, я свожу вас в Выграевский лес…
— Точно, товарищ капитан, Выграевский лес. А я запамятовал название. Спасибо, что напомнили… После войны, если жив буду, обязательно приеду в эти места с женой и детьми. Ребята у меня умные, любопытные, все их, значит, интересует…
Ефрейтор как-то сразу замолк, нахмурил брови, стал поудобнее устраиваться возле пулемета. Не оборачиваясь, почти тоном приказа бросил Зажуре:
— А теперь уходите, товарищ капитан. Место это пристрелянное. Не ровен час… Слышите, уходите!..
— Начнется бой, меняйте чаще позиции, товарищ ефрейтор. Я к вам зайду еще. — Вылезая из окопа, Зажура добавил весело: — А люльку Богдана Хмельницкого я вам покажу, если она уцелела. Вместе к старику Тесле сходим.
Боровой не слышал последних слов капитана. Все его внимание было устремлено вперед. Он видел приближающуюся немецкую пехоту и бил по ней короткими очередями.
Вопреки ожиданию, немцы атаковали без танков. То ли испугались минных нолей и решили предварительно прощупать подступы к ложбине, то ли ждали подхода танковых подразделений, чтобы нанести массированный удар, но так или иначе появившиеся до начала боя танки куда-то исчезли и теперь на позиции седьмой роты двигалась пехота. Все поняли: начинается!
Максим Зажура стоял в неглубокой, наспех отрытой траншее, соединявшей ротный НП с окопами взводов. Рядом с ним был командир роты, сероглазый юноша лейтенант. Он волновался, но старался сдерживать себя. На вид ему было лет девятнадцать-двадцать. Еще совсем мягкий черненький пушок над верхней губой, глубоко запавшие глаза. Казалось удивительным, как этот хрупкий, болезненного вида парень мог командовать ротой, управлять людьми, порой гораздо старше его по возрасту, как мог посылать их на смерть и вместе с ними делить все опасности боя. Но Зажура уже кое-что знал об этом юноше: о его храбрости и отваге говорили с восторгом, и неспроста. В сосредоточенном взгляде лейтенанта, в его волевой собранности таилась настоящая мужская сила, способная раскрыться резко и неожиданно.
«Видать, еще холостяк, — грустно подумал Зажура. — Наверное, не знал женской ласки, женского тепла. Все лучшее у него впереди. А может, все лучшее в жизни так и останется для него неведомым».