— А, девушки, которые давали показания в суде?
— Да. Думаю, Эйлунд Прайс вам понравится — она презирает всех, кто носит брюки, но в беде не бросит.
— Я приеду, Марджори. Не хотите вместе поужинать?
— Я бы с радостью, Питер, но не могу — страшно много работы.
— Ладно! Тогда заеду за вами около девяти.
В девять вечера Уимзи сидел в такси с Марджори Фелпс, намереваясь совершить тур по мастерским.
— Я сделала немало телефонных звонков, — сказала Марджори, — и думаю, мы найдем его у Кропотки. Они обожают Бойза, большевиков и музыку, выпивка отвратительная, но русский чай пить можно. Такси нас подождет?
— Да. Судя по вашим словам, нам, возможно, придется спасаться бегством.
— Как приятно быть богатым. Сюда, через двор, направо, за конюшнями Петровича. Лучше пропустите меня вперед.
Когда они, спотыкаясь, поднялись по узкой, захламленной лестнице, из-за дверей на верхнем этаже до них донесся шум, в котором сливались дребезжание пианино, визг струнных и звон столовых приборов, — очевидно, веселье было в самом разгаре.
Марджори громко постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, резко ее распахнула. Уимзи, следовавшему за ней по пятам, ударила в лицо густая волна тепла, шума, дыма и запаха жареного.
Маленькая комната тускло освещалась одной-единственной электрической лампой, спрятанной в фонарь из разноцветного стекла, и была до отказа набита людьми, чьи обтянутые шелком ноги, обнаженные руки и бледные лица плавали у Уимзи перед глазами, как светляки в мутном полумраке. Через всю комнату медленно проплывали туда-сюда кольца табачного дыма. Антрацитовая печка в одном углу, раскаленная докрасна и грозящая удушьем, соперничала с газовой плитой в другом, превращая комнату в одну большую жаровню. На печке стоял большой дымящийся чайник, на приставном столике — большой дымящийся самовар; у плиты, переворачивая вилкой колбаски, склонилась над сковородой темная фигура, в то время как некий помощник колдовал в духовке над чем-то, что острый нюх Уимзи среди и без того сложного букета верно определил как копченую селедку. На пианино, стоявшем прямо в дверях, молодой человек с буйной рыжей шевелюрой играл нечто чехословацкое, а на скрипке ему подтягивало существо неопределенного пола, но удивительной гибкости, одетое в жаккардовый свитер. На вошедших никто не обратил внимания. Марджори, переступая через многочисленные ноги, пролезла к худой молодой даме в красном и закричала ей прямо в ухо. Та кивнула и сделала Уимзи знак подойти. Он добрался до худой дамы, которой его представили очень лаконично: «Знакомьтесь: Питер — Нина Кропотки».
— Очень приятно! — прокричала мадам Кропотки, стараясь перекрыть общий гвалт. — Садитесь рядом со мной. Ваня принесет вам чего-нибудь выпить. Не правда ли, грандиозно? Станислас просто гений, его новая пьеса о станции «Пикадилли» — это что-то потрясающее, n’est-ce pas? Пять дней он ездил по эскалатору, чтобы впитать нужные тональности.
— Колоссально! — проревел Уимзи.
— Вы правда так думаете? О, да вы настоящий ценитель! Вы поняли, что это вещь для целого оркестра. На фортепьяно она вообще не звучит. Тут нужна сила, нужны медные духовые, нужны литавры — баммммммм! Вот! Но и так можно уловить саму форму, структуру. Все! Это самый конец! Великолепно! Божественно!
Тут какофония прекратилась. Пианист скривился и утомленно огляделся по сторонам. Когда скрипач положил инструмент и поднялся с места, по ногам стало понятно, что это все-таки скрипачка. Все разом загалдели. Перегнувшись через сидевших рядом гостей, мадам Кропотки дважды обняла обливавшегося потом Станисласа. С плиты подняли сковороду, плюющуюся раскаленным жиром, раздался крик «Ваня!», через мгновение прямо перед Уимзи возникло мертвенно-бледное лицо, и низкий голос рявкнул: «Что будете пить?», в то время как над плечом Уимзи зловеще зависло блюдо с копченой селедкой.
— Спасибо, — сказал Уимзи, — я только что поужинал. Только что поужинал! — вскричал он в отчаянии. — Я сыт, complet![45]
Марджори, способная на более пронзительный тон и решительный отказ, пришла Уимзи на помощь.
— Ваня, сейчас же уберите эту гадость! Меня от нее тошнит. Принесите нам чаю, чаю, чаю!
— Чаю! — повторил мертвенно-бледный господин. — Дайте им чаю! Что вы думаете о симфонической поэме Станисласа? Мощно, ново, скажите? Революционный дух толпы — столкновение и бунт в самом сердце машины. Да уж, буржуа будет над чем подумать!