— Значит, письма вовсе не выражают того, что они призваны выражать?
— Это происходит потому, что наша система переписки несовершенна. Стесняющемуся человеку следует иметь средства показать, насколько сильно он стесняется. Почему бы ему не оставлять между строками промежутки — точно такие же, какие получаются у него в разговоре? Всего только оставлять пустые строки — на полстраницы, не меньше. А чересчур робкая девица — если на свете ещё встречаются такие создания — могла бы писать одно предложение на первой странице своего письма, потом прикладывать к нему парочку пустых листов, затем предложение на четвёртой странице, и так далее.[80]
— Я уже вижу, как мы — я имею в виду этого умненького маленького мальчика и саму себя, — обратилась ко мне леди Мюриел с любезным намерением втянуть меня в разговор, — становимся знаменитыми благодаря новому своду правил писания писем — ведь все наши изобретения, естественно, мы предадим гласности! Ну-ка, мой мальчик, наизобретай их побольше!
— С удовольствием. Ещё, девочка моя, мы настоятельно нуждаемся в способности пояснить, что мы ничего не имели в виду.
— Объясни, пожалуйста, мой мальчик! Ты, наверно, умеешь без труда выражать полнейшее отсутствие задней мысли?
— Я хочу сказать, что когда ты не хочешь, чтобы твои слова восприняли всерьёз, тебе следует иметь способ выразить это твоё нежелание. Ибо так уж создана человеческая натура, что если ты пишешь всерьёз, все видят в этом шутку, а если ты пишешь в шутку, это воспринимают всерьёз! Во всяком случае, так случается с письмами к девушкам!
— Ах! Ты не писал писем девушкам! — заметила леди Мюриел и откинулась на спинку кресла, глубокомысленно уставившись в небо. — Тебе, знаешь ли, стоило бы попробовать.
— Очень хорошо, — сказал Артур. — Скольким девушкам сразу я могу послать письма? Хватит у меня пальцев на обеих руках пересчитать их?
— Хватит мизинцев на одной руке, — строго отозвалась его возлюбленная. — Каков негодник! Верно? — обратилась она ко мне за поддержкой.
— Капризничает, — сказал я. — Наверно, зубы режутся. — А про себя я подумал: «Как она похожа на Сильвию, когда та отчитывает Бруно!»
— Он хочет чаю, — заявил капризный мальчик. — Его до смерти утомляет сама перспектива завтрашнего приёма.
— Тогда ему загодя нужно будет хорошенько отдохнуть, — ласково сказала она. — Чай ещё не готов. Давай, малышок, устройся в своём кресле поудобнее, и ни о чём не думай — или только обо мне, если нравится.
— И тем не менее! — сонно пробормотал Артур, глядя на неё влюблёнными глазами, пока она отодвигала от него своё кресло поближе к чайному столику, чтобы заняться приготовлением чая. — Но он подождёт, пока чай не будет готов. Он хороший, терпеливый мальчик.
Тут я вспомнил о забавном письме, которое недавно прислала мне с курорта одна моя знакомая. Я помнил это письмо наизусть, но раз уж я вознамерился его прочесть, мне следовало прояснить моим слушателям не менее курьёзные обстоятельства его написания. И я рассказал моим друзьям следующую историю.
Одним холодным мартовским днём, когда только и видится таким восхитительным убежище под кровом, я оказался в уютной гостиной моей старой приятельницы, сердечной и гостеприимной миссис Ниверс. Её широкое добродушное лицо расплылось в улыбке, лишь только я вошёл, и вскоре мы были захвачены тем изменчивым и лёгким течением беседы ни о чём, которое есть, возможно, наиболее приятная из всех разновидностей говорильни. Джон (прошу прощения — «мистер Ниверс», следовало мне сказать; однако он постоянно был упоминаем и припоминаем своей лучшей половиной как «Джон», поэтому его друзья стали уже забывать, что у него есть фамилия) сидел в дальнем углу, основательно подобрав ноги под самое кресло, с осанкой слишком прямой, чтобы обеспечить удобство, и слишком намекающей на общее изнеможение, чтобы изображать достоинство, и молчаливо потягивал свой чай. Из дальних помещений доносился будто рёв морского прибоя, поднимавшийся и опадавший, что указывало на присутствие множества мальчишек; но я и без того знал, что дом до краёв был набит шумными сорванцами и переполнен прекрасным настроением.
«Ну и на какой же морской курорт собираетесь вы этим летом, миссис Ниверс?»
Только я задал этот вопрос, как моя приятельница в загадочной улыбке поджала губы и закивала.
«Не понимаю вас», — сказал я.
«Вы настолько же понимаете меня, насколько я сама себя понимаю, если говорить кратко. Я не знаю, куда мы собираемся, и Джон не знает; но мы определённо куда-нибудь да поедем, только не будем даже знать названия, покуда там не окажемся! Теперь вы удовлетворены?»
Я был ещё безнадёжнее сбит с толку, чем раньше.
«Кто-то из нас, несомненно, спит наяву, — проговорил я с запинкой, — либо… либо я, возможно, начинаю бредить, либо…»
Добрая леди весело рассмеялась над моим замешательством.
«Ну-ну! Нехорошо, конечно, что я так вас запутываю, — сказала она. — Расскажу по порядку. Видите ли, в прошлом году мы так и не смогли решить. Джон сказал: „Херн Бэй“, я сказала: „Брайтон“; мальчики сказали: „Куда-нибудь, где есть цирк“, — мы не придали этому особого значения, как вы понимаете; ну а Энджела (она растущая девочка, и мы должны подыскать ей в этом году новую школу), она сказала: „Портсмут, там много солдат“; а Сьюзан (она, знаете ли, моя горничная), она сказала: „Рамсгейт“. Ну, при всех этих противоположных мнениях как-то так вышло, что мы никуда не поехали. И вот на прошлой неделе мы с Джоном долго совещались, и в конце концов решили, что впредь такое не должно повториться. И как, вы полагаете, мы с этим справились?»
«Я бессилен догадаться».
«Вам следует знать, — сказала добрая леди, — что перемены нам просто необходимы. Ведение дома из года в год всё сильнее меня донимает, особенно в том, что касается пансионеров. Джон, видите ли, желает иметь под рукой парочку джентльменов-пансионеров; он говорит, что это респектабельно и что они своими разговорами будут оживлять дом. Как будто я не способна достаточно для него разговаривать!»
«Дело совершенно не в этом», — пробормотал Джон.
«Иногда они вполне сносны, — продолжала леди (она, похоже, никогда не прислушивалась к замечаниям мужа), — но верно также и то, что пока мистер Прайор Барджес находился здесь, я чуть не поседела! Он был достаточно щедрый джентльмен — настоящая широкая душа, — но слишком уж привередливый в еде. Вы не поверите — он не желал садиться обедать, если на столе не стояло трёх блюд! Вы же понимаете, долго так продолжаться не могло. И следующего пансионера я вынуждена была предупредить, чтобы он не был особенно закоснелым в суждениях, иначе я наперёд уверена, что мы не уживёмся под одной крышей».
«Совершенно справедливо», — сказал я.
«Курортный воздух нам необходим, понимаете? — продолжала миссис Ниверс. — И поскольку мы не можем придти к соглашению, куда ехать, а ведь куда-то же ехать нужно, то единственный выход мы увидели в том, чтобы переложить всю задачу… Но довольно, Джон вам прочитает. Мы составили письменное соглашение, строго по форме, правда, Джон? Вот наш документ; Джон прочтёт его вам — возьми же, дорогой, да соблюдай знаки препинания!»
Джон надел очки и тоном печального удовлетворения (оное было, несомненно, его собственным изобретением), прочёл следующее:
«Настоящим постановляем и провозглашаем,
что Сьюзан вменяется в обязанность выбор водного курорта этого сезона, а также подыскание новой школы для Энджелы;
что Сьюзан уполномочивается не только раздобыть планы, но и избрать план, представить смету на выполнение этого плана хозяйке дома и, буде хозяйка дома одобрит предполагаемые расходы, обеспечить выполнение этого плана и заполнить чистый чек на всю расходную сумму».
80
Переводчику известно одно письмо, написанное согласно этим «правилам». Написано оно, точно, девицей, но не от чрезмерной робости имеет «советуемую» форму, а от эмоционального смятения. Впрочем, в данном случае советы Артура (Кэрролла) ни при чём — письмо писалось в январе 1837 года и в России. Его автор — Александрина Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной, а эпоха — канун гибели Александра Сергеевича. Отрывок из этого письма приведён в веской книге серьёзнейшего российского историка Руслана Скрынникова «Пушкин. Тайна гибели» (СПб, Издательский дом «Нева», 2005 г., с. 268): «Перейдя с первой странички на четвёртую, она (Александрина Гончарова — А. М.) пометила: „Не читай этих двух страниц, я их нечаянно пропустила, и там, может быть, скрыты тайны, которые должны остаться под белой бумагой… То, что происходит в этом подлом мире, мучает меня и наводит ужасную тоску“».
И ещё один пример подобного письма, на этот раз литературный, но тоже из русской литературы. «И откуда у неё взялась лёгкость, с какою гимназистки не пишут? И почерк такой же, влетающий в душу; что-то слитное между задорным слогом и почерком — летишь, летишь, куда в этот раз? И даже на странице начертание: то между фразами просвет, между абзацами вздох, то вместо равного обруба строчек — лесенка, будто не хватает ей наших тире и многоточий. От настроения — разный рисунок на странице, сразу понятный, едва распечатаешь конверт. Письмо прочесть — как увидеться» (Солженицын А. И. Октябрь Шестнадцатого, гл. 17 (письмо Зины Алтанской Фёдору Ковынёву). М., «Время», 2007. С. 196). Совсем не те Кэрроловские догадки воплотила русская жизнь и воскресила русская словесность, чем, например, сверхрафинированная после революции необарокко латиноамериканская литература первой половины прошлого века!