— Ну неужели же это достаточная причина, Бруно? — спросил я. — Почему бы тебе не взобраться на дерево?
— И заберусь, — ответил Бруно, — мы ещё даже разговора не закончим, а я уже буду наверху. Только не можем же мы спокойно разговаривать, когда один лезет на дерево, а второй не лезет!
Мне подумалось, что мы не сможем «спокойно» разговаривать, даже если одновременно станем влезать на дерево, но я понимал, как опасно спорить с теориями Бруно, так что решил не развивать эту тему, а лучше расспросить насчёт машины, которая способна удлинять вещи.
На этот раз Бруно стал в тупик и предоставил отвечать Сильвии.
— Она похожа на каток, — сказала Сильвия, — и когда в неё кладут вещи, они там пропихиваются…
— И притесняются, — вставил Бруно.
— Да, — Сильвия не стала возражать против употребленного Бруно технического термина, но сама не решилась его повторить. Возможно, она услышала его впервые. — Они там… стесняются… и затем выходят — такие длинные!
— Один раз, — снова начал Бруно, — мы с Сильвией починили детскую песенку…
— Сочинили, — шёпотом поправила его Сильвия.
— Да, сочинили детскую песенку, и Учитель раскатал её для нас. Это была вот какая песенка:
— Значит, это вы её сочинили? — спросил я.[35] — Понятно… Но вы говорите, она стала длиннее? После того, как вышла из катка?
— А мы попросим Учителя спеть её для вас, — сказала Сильвия. — Если её пересказать, то она испортится.
— Хотел бы я встретиться с вашим Учителем, — сказал я. — А ещё мне хотелось бы взять вас всех с собой, чтобы вы познакомились с моими друзьями, которые живут неподалёку. Не хотите ли туда сходить?
— Мне кажется, что Учитель не захочет туда идти, — сказала Сильвия. — Он такой застенчивый! Но нам очень хочется пойти. Только лучше нам не идти туда, пока мы не станем другого роста.
Да, положение получается не из простых, подумал я, когда почувствовал, что мне, похоже, будет несколько затруднительно представлять таких маленьких друзей в Обществе.
— А какого вы можете стать роста? — удивлённо спросил я.
— Мы лучше сделаемся, как… обычные дети, — подумав, ответила Сильвия. — Для нас это самый лёгкий рост.
— А вы сможете сделаться такого роста сегодня? — спросил я, думая между тем: «Тогда бы мы могли взять вас на пикник».
Сильвия с минуту размышляла.
— Не сегодня, — наконец сказала она. — У нас не всё для этого приготовлено. Мы придём… в следующий вторник, если хотите. А сейчас, Бруно, ты должен отправляться делать уроки.
— Надоело мне слышать «А сейчас, Бруно»! — простонал малютка и надул губки, отчего стал ещё милее. — Только его услышу, сразу знаю, что дальше будет что-нибудь дурацкое. — Он тут же развернулся и зашагал прочь.
Сильвия обратила ко мне своё смеющееся личико.
— Так мы придём во вторник?
— Отлично! — ответил я. — Пусть будет следующий вторник. Но как насчёт Учителя? Он разве тоже пришёл с вами в Сказочную страну?
— Нет, — сказала Сильвия. — Но он обещал, что придёт навестить нас. Когда-нибудь. Он ещё должен подготовиться к Лекции. Так что ему нужно было остаться дома.
— Дома? — в полусне повторил я, не совсем вникая в то, что она мне говорит.
— Да, сэр. Его сиятельство и леди Мюриэль дома. Входите, пожалуйста.
ГЛАВА XVII
Три Барсука
Всё ещё в полусне я повиновался этому высокомерному приглашению и в следующее мгновение очутился в комнате, где сидели граф, его дочь и Артур.
— Ну вот, наконец! — сказала леди Мюриэль тоном игривого упрёка.
— Задержался по дороге, — промямлил я. Но я совершенно не представлял, как мне объяснить им причину своей задержки! К счастью, вопросов не последовало.
Экипаж тотчас подали, корзина с крышкой, заключающая в себе все наши пожертвования на пикник, должным образом была куда-то упрятана, и мы пустились в дорогу.
С моей стороны не было никакой необходимости поддерживать разговор. С первого взгляда было ясно, что между леди Мюриэль и Артуром установились те восхитительные отношения, когда собеседникам совершенно незачем взвешивать свои мысли, прежде чем они словами сорвутся с губ, из боязни, что «этого не оценят, это может обидеть, это звучит с претензией, это не по делу…» — иными словами, они совершенно спелись, словно давние друзья.
— А почему бы нам не забыть про пикник и не отправиться куда-нибудь в другую сторону? — неожиданно предложила леди Мюриэль. — Разве наша команда из четырех человек не самодостаточна? А что до еды, так у нас есть наша корзина…
— Почему бы не? Вот уж истинно женский довод! — рассмеялся Артур. — Женщин совершенно не заботит, с какого боку лежит onus probandi — бремя доказательства!
— А мужчин всегда заботит? — отозвалась она, мило притворившись смиренно-покорной.
— Одно-единственное исключение, насколько мне известно, — доктор Уоттс, который задал бессмысленный вопрос:
И представьте себе, это довод в пользу Честности! Видимо, позиция его заключается вот в чём: «Я честен единственно потому, что не вижу причины красть». Тогда ответ вора будет, разумеется, простым и сокрушительным: «Я забираю имущество ближних, потому что оно мне самому нужно. И я делаю это, несмотря на то, что они не согласны, потому что мне не удаётся получить их согласия!»
— Мне известно ещё одно исключение, — сказал я. — Этот довод я слышал не далее как сегодня, и даже не от женщины. «Почему бы мне не прогуляться по своей голове?»
— Что за необычный предмет для такого вопроса! — сказала леди Мюриэль. Она обернулась ко мне, и её глаза так и брызгали весельем. — Нельзя ли узнать, кто выдвинул этот довод? И прогулялся ли он всё-таки по своей голове?
— Я не помню точно, кто так сказал, — в замешательстве проговорил я. — И даже где именно я это слышал!
— Кто бы это ни был, надеюсь, мы встретим его на пикнике! — воскликнула леди Мюриэль. — Этот вопрос гораздо интереснее всяких там «Ну разве не живописны эти развалины?» или «Разве не милы эти оттенки осени?» Сегодня, чувствую, мне раз десять придётся отвечать на такие вопросы!
— Одна из прелестей Общества, — сказал Артур. — Почему, в самом деле, нельзя спокойно любоваться красотами Природы без того, чтобы тебя поминутно об этом спрашивали? Жизнь что, допрос или катехизис?
— Это даже ужаснее, чем художественная галерея, — высказался и граф. — В мае я посетил Королевскую Академию с одним тщеславным молодым художником — так он совсем меня замучил! Я и не подумал бы возражать против его критики, направленной на сами картины, но он понуждал меня соглашаться с ним или даже приводить свои доводы — а это было гораздо досаднее!
— И критика была уничтожающей, не так ли? — спросил Артур.
— Безо всякого «не так».
— Да знаком ли вам хоть один тщеславный человек, который отважился бы похвалить какую-нибудь картину? Ведь единственное, чего страшится такой человек (не считая игнорирования своей персоны), так это сомнения в его непогрешимости! Стоит вам хоть разок похвалить картину, как ваша репутация непогрешимого судьи повисает на волоске. Допустим, это будет портрет, и вы отважитесь сказать: «Хорошо очерчен». А кто-нибудь обмерит его и найдёт, что в одном месте нарушена пропорция на восьмую долю дюйма. И вы кончены как критик. «Вы сказали, очерчен хорошо?» — саркастически вопрошает ваш приятель, а вы краснеете и опускаете голову. Нет уж. Единственный безопасный путь — это если кто-нибудь вдруг скажет: «Хорошо очерчен» — тут же пожать плечами. «Хорошо очерчен? — в раздумье повторяете вы. — Хорошо? Гм!» Вот способ сделаться великим критиком.[36]
35
Эта песенка тоже входит в собрание «Рифмы Матушки Гусыни»; вообще же герои Кэррола не в первый раз «признаются» в авторстве этих песенок, см. поэму «Фантасмагория».
36
Сам Кэррол в зрелом возрасте любил посещать лондонскую Королевскую Академию. Привлекали его главным образом сюжетные картины академиков (воспоминанием об одном из таких посещений служит, например, стихотворение «Через три дня»).