Когда я дошёл до конца платформы, с которого в верхний мир вела крутая лестница с неравномерно устроенными деревянными ступенями, я заметил двух приезжих, очевидно, только что сошедших с поезда, но которые каким-то чудным образом совершенно ускользнули ранее от моего взгляда, хотя пассажиров было совсем немного. Это были молодая женщина и девочка-ребёнок; первая, насколько можно было определить по её виду, являлась няней, а может и гувернанткой, присматривающей за девочкой, чьё милое личико даже ещё более чем её наряд, указывало на особу более высокого класса, чем её спутница.
Лицо девочки было милым, но в то же время выглядело утомлённым и печальным, оно рассказывало повесть (по крайней мере, я читал её) многих болезней и страданий, перенесённых терпеливо и безропотно. При ходьбе девочка опиралась на небольшой костылик; теперь она, правда, стояла, грустно глядя вверх на высокую лестницу. Может быть, она ожидала, когда к ней придёт всё её мужество, чтобы начать трудный подъём.
Бывают в жизни такие мгновения, когда человек начинает что-то говорить — и бывают мгновения, когда человек начинает что-то делать — совершенно машинально, как рефлекторное действие, по выражению физиологов (которые имеют в виду, надо думать, как раз действие без рефлексии, наподобие того как слово lucus производят от «a non lucendo»[53]). Так, мы зажмуриваемся при малейшей опасности, что в глаз что-то влетит, и так же мы говорим: «Давайте поднесу ребёнка по лестнице». Произошло нечто похожее: не то чтобы сначала мне в голову пришла мысль предложить помощь, а уж потом я высказался, нет, первым толчком к оказанию помощи был звук моего собственного голоса, а также осознание того, что я уже попросился помогать. Спутница девочки замерла, с сомнением переводя взгляд со своей питомицы на мою персону и назад на ребёнка.
— Как ты, согласна, милая?
Но ни тени сомнения не шевельнулось в головке девочки — она только нетерпеливо протянула ручки, чтобы её подняли.
— Пожалуйста! — только и сказала она, и на её маленьком страдальческом личике промелькнула слабая улыбка. Я как можно бережнее поднял её на руки, и её тоненькие ручки тут же доверчиво обвили мою шею.
Она почти ничего не весила; она была настолько невесома, что у меня на мгновение появилась пресмешная мысль, будто с ней на руках мне даже легче будет подниматься по лестнице, чем без неё; и когда мы достигли проходящей поверху дороги с её колеями от телег и выпирающими из-под земли валунами — а ведь всё это были труднопреодолимые препятствия для моей хромоножки — у меня невольно вырвалось: «Давайте уж пронесу её немного дальше», — и произнёс я это даже до того, как установил какую-то связь между корявостью дороги и моей нежной ношей.
— Не хотелось бы затруднять вас, сударь! — воскликнула няня. — По ровному месту она хорошо ходит.
Но ручонка, обвивавшая мою шею, при няниных словах ухватилась за меня ещё крепче, и я поспешил заверить женщину:
— Она совсем ничего не весит. Просто пронесу её немного дальше. Нам по пути.
Няня больше не возражала, и следующий голос, который я услышал, принадлежал шумному босоногому мальчугану с метлой на плече. Он выбежал на дорогу и притворился, будто собирается вымести перед нами совершенно сухой участок земли.
— Дайте полпенни! — пропищал сорванец с широченной ухмылкой на чумазом лице.
— Не давайте ему полпенни! — воскликнула девчушка у меня на руках. Слова её были не очень-то приветливы, а вот в голосе неожиданно зазвучала нежность. — Он такой лентяй! — И она рассмеялась смехом, в котором разлилась такая звонкая мелодичность, какую я не слыхал ещё ни у кого, кроме Сильвии. К моему изумлению мальчуган присоединился к её смеху, как будто между двумя детишками существовала какая-то скрытая симпатия, а сам побежал по дороге вперёд и исчез в проломе изгороди.
Но спустя минуту он показался вновь, избавившись от своей метлы и каким-то чудесным способом раздобыв роскошный букет цветов.
— Купите букетик, купите букетик! Всего за полпенни! — припевал он, монотонно растягивая слова — заправский нищий!
— Не покупайте! — вынесла эдикт Её Величество, глядя сверху вниз на шумное существо у своих ног с надменной презрительностью, которая, как мне показалось, удивительным образом смешивалась с заботливым интересом.
Но теперь я взбунтовался и проигнорировал монарший приказ. Не смог я отказаться от таких чудесных цветов, к тому же по виду совершенно незнакомых, из-за требования какой-то девчушки, хотя бы и самой властной. Я купил букет, и мальчишка, спрятав полпенни себе за щеку, перекувырнулся через голову, словно желал удостовериться, является ли человеческое существо столь же надёжным хранилищем, как и обычный кошель.
Со всё возрастающим изумлением я крутил в руках свой букет и рассматривал цветок за цветком, всякий раз убеждаясь, что не способен припомнить, будто видел хоть один из них когда-либо в жизни. В конце концов я решил обратиться к няне: «Неужели эти цветы прямо здесь и растут?» — но слова замерли у меня на языке. Няня пропала!
— Теперь вы, если хотите, можете опустить меня на землю, — как ни в чём не бывало промолвила Сильвия.
Я молча повиновался, только и подумал: «Это всё сон?» — как Сильвия и Бруно обступили меня с двух боков и с доверчивой готовностью детства завладели моими руками.
— А вы будете побольше, чем когда я встретил вас в том лесу! — пробормотал я. — Мне даже думается, что нам нужно знакомиться по-новому. Ведь большую часть вас я раньше не видел.
— Замечательно! — весело откликнулась Сильвия. — Это Бруно. Коротко, правда? У него всего одно имя!
— У меня есть и другое имя, — запротестовал Бруно, неодобрительно глядя на свою Церемониймейстершу. — Это имя — Эсквайр!
— Так вы что же, специально пришли, чтобы повидаться со мной, детишки? — спросил я.
— Мы же обещали, что придём во вторник, — объяснила Сильвия. — Подходящего мы сейчас роста? Как обыкновенные дети?
— Совершенно подходящего роста для детей, — ответил я (мысленно добавив: «Хоть и необыкновенных всё-таки детей!»). — Но что стало с няней?
— Исчезла! — горестно ответил Бруно.
— Она, значит, не такая прочная — не то что вы с Сильвией?
— Да. До неё нельзя дотрагиваться, понимаете? Если на неё натыкаешься, то проходишь насквозь.
— Я уже думала, что вы и сами это поняли, — сказала Сильвия. — Бруно случайно толкнул её на телеграфный столб. И она разломалась на две половинки. Но вы не туда смотрели.
Я почувствовал, что и вправду упустил случай видеть такое событие как «разламывание» няни на две половинки, а ведь второй раз в жизни этого не произойдёт у вас на глазах!
— А когда вы догадались, что это Сильвия? — спросил Бруно.
— Я и не догадался, пока она не стала Сильвией, — сказал я. — Но где вы раздобыли такую няню?
— Бруно соорудил, — ответила Сильвия. — Её звали Помело.
— Памела?
— Нет, Памела не получилась. Вышло Помело.
— И как же ты соорудил Помело, Бруно?
— Учитель научил меня, — сказал Бруно. — Набираете в грудь побольше воздуха…
— Ой, Бруно! — перебила Сильвия. — Учитель велел, чтобы ты никому не рассказывал!
— Но кто приделал ей голос? — продолжал я расспрашивать.
— Не хотелось бы затруднять вас, сударь! По ровному месту она хорошо ходит.
53
Широкораспространённый пример народной (т. е. ненаучной) этимологии, которая выводила латинское слово lucus ‘лес’ из того факта, что в нём нет света (a non lucendo). Подобное объяснение, разумеется, неверно; Кэррол шутит, что некое действие называют рефлекторным, наверно, оттого, что оно происходит без рефлексии (т. е., неосознанно), как и lucus’ом называют место, в котором нет lucus’а.