— Хань…
— Ты не понимаешь…
— Понимаю. Ты говоришь во сне. — Чонин слабо улыбнулся с лёгкой грустью.
— Ты… Что? — Хань отпрянул и попытался сесть у него на коленях прямо.
— Ты говоришь во сне, — тихо повторил Чонин. — Говоришь со мной. Я слышал всё. И не один раз.
Хань смотрел на него с отчаянием и растерянностью, потом беспомощно сказал снова:
— Прости меня. Ты был прав тогда, знаешь? Ты однажды сказал мне, что никто никогда не сможет тебя заменить. Так и есть. Только я понял это слишком поздно, наверное. Меня утешает лишь то, что у тебя будет достаточно времени, чтобы забыть всё плохое. И я больше не смогу тебя вернуть, так что не беспокойся об этом. Не смогу не потому, что разучился, а потому, что ещё раз я просто не выдержу. Знать, что тебя уже почти нет или нет вовсе… это убьёт меня.
Хань опустил голову и вздохнул, осторожно сдвинулся и попытался подняться, но Чонин удержал его и снова притянул к себе, обнял. Прикрыв глаза, слушал тихое дыхание, сплетавшееся с далёким шёпотом прибоя. Запустил руку под одеяло и пробежался пальцами вдоль позвоночника Ханя. Тот невольно прижался к его груди плотнее.
— Что ты делаешь?..
— Ты хотел, чтобы я любил тебя. Хочешь до сих пор? Или уже не хочешь?
— Я не думаю, что ты можешь любить меня после всего, что… — Хань упёрся ладонями ему в грудь, но Чонин не позволил ни отстраниться, ни ускользнуть, лишь обнял крепче.
— Ты понятия не имеешь, что я могу, а чего не могу. — Чонин тронул губами щеку Ханя в намёке на поцелуй. — Как долго ты собираешься охранять мой сон, Хань?
Чонин разглядывал дрожащие губы Ханя и молчал в ожидании, хотя уже знал ответ.
— Всегда. Даже если ты сбежишь от меня или заставишь меня уйти, я… что-нибудь придумаю…
Губы у него были такими же мягкими и отзывчивыми, как и раньше. Вспомнить их вкус, коснуться пальцами светлых прядей надо лбом, различить тихий стон…
Пока Чонин искал Ханя в коме из одеяла, Хань торопливо расстёгивал его рубашку и брюки. Каждое их действие отличалось резкостью и решительностью. И обоим не хватило терпения.
Потом они замерли, пристально глядя друг на друга, пока одеяло медленно сползало на пол.
Хань сжимал коленями бёдра Чонина и держался руками за сильную шею, а пальцы Чонина чуть подрагивали на его ягодицах. Но едва Хань попытался приподняться, Чонин удержал его, потянул на себя — до тихого долгого стона.
— Чонин…
— Просто… побудь так… — пробормотал Чонин, зажмурился, наслаждаясь теснотой и пульсацией мышц в теле Ханя. Накрыл ладонями ягодицы Ханя, огладил бёдра и провёл пальцами по спине. Наклонив голову, обхватил губами сосок, облизал и снова втянул в рот, чтобы ощутить, как чувствительный кусочек плоти твердеет и набухает от его ласк. Слушал, как меняется дыхание Ханя, а сердце бьётся всё быстрее.
Хань долго не выдержал и ухватился за его волосы на затылке, потянул, отвлекая его от груди, и пылко припал к его губам собственными. Глухо застонал, едва Чонин вновь смял ягодицы пальцами, слегка впиваясь в плоть ногтями. Хань плавно приподнялся, а опустился резко, основательно насадившись на член. Тут же ожёг поцелуем кожу на шее Чонина, слегка прикусил и провёл языком. Вновь приподнялся и опустился с глухим стоном, запутался пальцами в волосах Чонина, притягивая к себе и нетерпеливо пробуя губы на вкус, мягко прихватывая зубами кончик языка. Всхлипнул, когда Чонин обхватил пальцами набухший ствол и огладил большим пальцем головку. Чонин почти тут же убрал руку с члена Ханя и позволил возбуждению чуть схлынуть, чтобы растянуть удовольствие. Уверенно толкнулся, входя в Ханя глубже и продолжая держать взглядом его лицо, в чертах которого оттенки наслаждения стремительно сменяли друг друга.
Чонин любил смотреть на Ханя, когда тот приближался к оргазму, а после — испытывал его. Чонина в такие мгновения лицо Ханя просто завораживало. Лицо Ханя, голос, дыхание и даже каждое движение — снаружи и внутри. И наваждение только усиливалось по мере того, как Чонин приближался к оргазму сам. У него всегда возникало ощущение, что вот сейчас, именно в такой миг, они в силах стать единым целым. Навсегда — с одним сердцем на двоих, одним дыханием и одним телом. Хань так плотно сжимал в себе его член, что, казалось, разделить их будет невозможно.
Тёплое и липкое на животе, приятная тяжесть обмякшего в его руках тела, неровное дыхание и короткие прикосновения губ к щеке — и сладкое ошеломление после испытанного удовольствия. Одного на двоих. Пусть даже это было слишком быстро, впопыхах, без какой-либо подготовки и без всякого намёка на романтику, но им обоим этого не хватало.
Чонин обнял Ханя дрожащими руками, чтобы хоть немного защитить от утренней прохлады, с силой прижал к себе и провёл губами по обнажённому плечу.
— Это как в первый раз… Не жалеешь? — задыхаясь, шепнул ему на ухо Хань. — Я… принёс тебе… много боли, любовь моя, а ты…
— Не жалею, — едва слышно отозвался Чонин, легонько рисуя кончиком пальца на спине Ханя их имена. — Ни о чём. Я мог бы ждать тебя и дольше.
Всегда. Потому что ожидание…
— Это слишком хорошо, чтобы я мог так легко в это поверить. Но даже если это сон, не буди меня пока, — тихо попросил Хань, прижавшись щекой к его щеке. — Мне хочется хоть чуточку верить, что я в состоянии принести тебе немного счастья.
Чонин улыбнулся и прикрыл глаза, чувствуя, как Хань кончиком пальца обводит его губы.
— Прости меня… — шепнул Хань. — Прости меня, любовь моя. Но я больше этого не вынесу. Лучше я сам умру вместо тебя. Этого мира просто не существует для меня, если в нём нет твоей улыбки.
Чонин промолчал, но вновь улыбнулся. Он так и не сказал Ханю, что тот не только говорит во сне, но ещё спит плохо и бредит, иногда даже плачет и настойчиво просит: “Живи, пожалуйста. Ненавидь, если хочешь, но живи”.
Через два дня позвонил Чунмён, чтобы рассказать Ханю новость: комплексную операцию, которую провели почти пять лет назад, рассматривали в международной медицинской коллегии. И они оба даже не подозревали, что спустя ещё пять лет эта операция войдёт в учебники, как и термин “синтезирование”. И не подозревали, что немного позднее — через сорок два года — другой учёный сможет повторить то, что сделал Хань, окончательно доказав тем самым, что воскрешение возможно, но споры, касающиеся этической стороны дела, не завершатся, а синтезирование так и останется уголовно наказуемым деянием.
И никто даже предположить не мог, что Хань навсегда войдёт в историю как единственный обвиняемый в деле о синтезировании, которого оправдали. Он сам не догадывался, как много о нём напишут книг, выдвигая порой фантастические предположения о причине такого к нему снисхождения или приписывая ему невероятное везение. И, наверное, он посмеялся бы над тем, что ни в одной из книг о нём не отыщется и строчки правды. Потому что, как говорят, любой процесс всегда отталкивает, зато результат любого труда вызывает восхищение. Результатами Ханя восхищались, но мало кто всерьёз задумывался о цене и затраченных усилиях. О том, что Хань не отказался от затеи не ради научных изысканий. О Чонине, симпатике и плате за результат. О персональном рае и аде Ханя. О бессонных ночах, когда надежда в нём постоянно боролась с отчаянием. О прощении, которое можно получить от любимого человека, но не от себя. И о том, что иногда одна улыбка любимого человека может стоить целого мира и заставить наплевать на любые законы — небесные или человеческие. Просто потому, что для каждого понятие “мир” относительно, и спасти этот “мир” в силах только…
…любовь.
Потому что любовь как истина, она не может быть правильной или неправильной, безответной или взаимной, целиком, чуть-чуть или понарошку, и она не ищет оправданий или объяснений. Она просто есть — во всей её многоликости. И она способна творить чудеса и спасать жизни, превращать ошибки в достижения и указывать самые верные пути даже сквозь туман глупости, нелепости и предубеждения.
— Как долго ты собираешься охранять мой сон, Хань?
— Всегда.