Профессор сунула мне в руки журнал с образцовым вариантом тезисов, необходимые исходные данные и отправила на кухню. Я уныло туда поплелся.
– Василий! – окликнула меня на выходе из комнаты Лебедева. Я обрадованно обернулся, надеясь на освобождение от написания тезисов. Однако научный руководитель изрекла:
– И смени псевдоним. Шлыков – это уж как-то очень… – профессор задумалась, – …линейно-напористо, что ли!
– Хорошо, я передам Ваше пожелание Стасику.
– Себе передай. Вдохновения и побольше! Постарайся закончить тезисы не позднее полуночи.
Я, насупленный, поплелся на кухню.
– Да и в капкан не попади. Словоблудия своего! – крикнула мне вдогонку Лебедева.
До поздней ночи мы творили. День восьмого марта подкрался к нам незаметно. В два часа ночи, широко зевая, Лебедева, отпуская меня на покой, заметила как бы сама себе:
– Вот тебе, бабушка, и Рабиндранат Тагор! Все, друг мой, прощай!
И неожиданно запела красивым контральто, очень точно интонируя:
Знаю, когда-нибудь
С дальнего берега,
С дальнего прошлого
Ветер весенний ночной
Принесёт тебе вздох от меня.1
Поняв по моему выражению лица, что я, мягко скажем, не вполне врубаюсь в смысл происходящего, Лебедева, закончив пение, объяснилась:
– Вот до чего я, Вася, докатилась – встречаю мой любимый Женский День где-то на краю земли, – это она про Химки! – строча ленивым аспирантам статьи, и делаю вид, что не замечаю ни отсутствие на гармонии в этом мире, – к чему это она? – ни бесконечных болезней моих родственничков, – теперь понятно, о чем спич, – ни вульгарнейшего симпозиума гетер за окном.
– Вы это, собственно, о чём? – не въехал я смысл последнего пассажа.
– Идите спать, Василий, в маленькую комнату. Из ее окна площадь Красная, к сожалению, не видна, однако из неё открывается чудесный вид на внутренний дворик, где все эти лахудры топчутся.
Из окна, откуда я не замедлил выглянуть, ничего особенного я поначалу не увидел. Ну, стояло там сборище – человек пятнадцать, тихо о чем-то переговаривались, курили, посверкивая в темноте красными огоньками сигарет. Однозначно разобрать было нельзя – двор ничем не освещался, кроме немногочисленных на тот момент освещенных окон дома – кто там тусуется: мужчины или женщины, но мне показалось, что, в основном, собрание представлено, как выразилась Лебедева, «лахудрами».
Впрочем, гендерный состав обитателей химкинского двора и их профессиональная принадлежность вскоре были, буквально, высвечены галогеновыми фарами заехавшего туда огромного черного джипа. К окошку джипа метнулась огненно рыжая броско накрашенная весьма упитанная мадам лет сорока-пятидесяти – по всей видимости, «мамка». Окошко приоткрылось, сидящий в машине мужчина чем-то озадачил мадам, после чего та громким хорошо поставленным низким голосом в манере боевого командира скомандовала:
– Девушки, стройся!
На свет джиповых фар полетели ночные бабочки. Достигнув ярко освещенного места смотрин, они тесно сгрудились, образовав полукруг. Из всё того же джипова окошка высунулась огромная волосатая мужская рука и указательным пальцем поманила к себе «мамку». Стоявшая на границе света и тени рыжуха энергично приблизилась к руке, получила новую порцию инструкций, повернулась к девицам и гаркнула:
– Остались блондинки!
Неблондинки (примерно половина экспоненток) вышли из строя, одна через пять секунд вернулась, судорожно напяливая огромный лавсаново блестящий парик.
Рука вновь «попросила» почтительно откатившуюся в сторону мадам приблизиться. Лапидарно состоялось заключительное интимное совещание, после чего мамка, словно конферансье на арене цирка, торжественно провозгласила, налегая на Э:
– АнжЭла, минЭт!!!
Анжела, торопливо закончив водружать на голову блондинистый парик, игриво виляя бедрами, поспешила к джипу, легко запрыгнула в него через заднюю дверь. Джип зарычал и, лихо развернувшись, молниеносно вылетел со двора. Погруженные в полумрак путаны бессистемно разбрелись по двору, необратимо превращаясь в ветеранок броуновского движения…Я отошел от окна, несколько потрясенный, по-лебедевски глаголя, «вульгарностью симпозиума гетер».
«Вот так запросто, на глазах всех, кому не лень выглянуть в окно, они, наглые бесстыдницы, торгуют плотью. А как же "умри, но не давай поцелуя без любви"(хотя в современном варианте слово "поцелуй" в этом выражении можно вообще пропустить)? Да уж, видимо, никак… А что им остаётся делать, ещё (или уже?) не став в этой жизни видными общественными и политическими деятелями или топ-менеджерами, на худой конец?…» – мыслил я засыпая…