Ну и стучат эти люди своими молоточками и пробивают головы насквозь. И в 1917 году пробили всю страну таким образом. Да, есть несчастные. Поэтому и ты не смей быть счастливым. Но ничего хорошего не вышло. Просто это все к тому, что когда у Чехова мы читаем про Чимшу-Гималайского, мы ни на секунду не забываем, что от его трубочки исходит очень неприятный запах, не дающий уснуть. И он противно, тоненько сопит носом, спать около него невозможно. Это не храп, а сипение.
У Чехова всегда герои, произносящие такие пафосные сентенции, снабжены какой-то неприятной чертой. Помните, Саша из «Невесты», например? Какой положительный герой умирает от чахотки! Революционер. Борется. Но он длинно и многословно шутит, а когда говорит, все время тыкает собеседника в грудь двумя пальцами для убедительности. То, что Олеша называл «железные пальцы идиота». Ничего приятного в этом нет. И поэтому у Чехова «Крыжовник» – самый амбивалентный, наверно, рассказ. Человека в футляре и то жалко, хотя там сказаны страшные слова: «Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, – это большое удовольствие». Действительно. Но в «Крыжовнике» жалко этого человека, который, накрывшись одеялом, похож на свинью, которая вот сейчас хрюкнет. И он вытягивает губы, ест этот крыжовник и говорит: «Посмотри, как вкусно». А на самом деле и жестко, и кисло. И в это ушла вся жизнь. Но он был бесконечно умилен: «Это мой крыжовник».
Ну и что плохого? Есть у человека его крыжовник. Он же не хочет себе каких-то наполеоновских планов, он хочет, чтобы у него был крыжовник! Теперь уже и этого, оказывается, нельзя.
Конечно, я понимаю, что Турков, который на меня тогда набросился, заслуженный «новомирский» критик, и, как ученик Твардовского, он имеет право раздавать любые ярлыки, я его люблю очень. Но какая-то правда, наверное, была тогда и за мной, потому что жесткий и кислый крыжовник – это все-таки лучше, чем человечина, которой готовы питаться борцы за всеобщее счастье.
Естественно, тут возникает вопрос: как изменилась поэтика еды в ХХ веке? В ХХ веке еды стало мало. И поэтому умение вызвать у читателя судорогу голода стало цениться очень высоко. Солженицына многие оценили именно потому, что в «Одном дне Ивана Денисовича» судороги голода, муки голода описаны так, что отдыхает любой Гамсун. Все люди, которые впервые читали «Один день Ивана Денисовича», неудержимо рвались на кухню, отрезали себе кусок хлеба, посыпали его солью и немедленно сжирали. Об этом эффекте вспоминал Твардовский, который на ночь взял полистать рукопись и не оторвался от нее до утра. А среди ночи побежал на кухню за черным хлебом. И об этом же эффекте рассказывала мне Слепакова. Она рассказывала о том, как она матери дала почитать 9-й номер «Нового мира» за 1962 год и ночью услышала, как мать тяжело ходит по кухне и отрезает себе кусок буханки. Невозможно, читая «Один день Ивана Денисовича», не сожрать кусок хлеба. Кстати, подобное ощущение было у меня в свое время от «Республики ШКИД», где тоже муки голода описаны, я вам скажу, неслабо. А Солженицын умудрился так описать вот этот один кусочек колбасы (твердой копченой), который из посылки Цезаря Марковича достался Ивану Денисовичу, и он полчаса его на ночь катает во рту, высасывая мясные соки, – он умудрился описать это с такой физиологической достоверностью, что это, как было сказано у Багрицкого: «Рычи, желудочный сок!». Здесь еда, как ни странно, стала представать универсальной ценностью. Мало того, что это всех нас роднит, но это еще в огромной степени делает человека человеком. Когда он лишен еды, он превращается в зверя.
Мы знаем многие примеры того, как люди во время блокады умудрялись героически преодолевать голод и вообще не думать о нем. Есть дневник Островской, железной женщины, между прочим, осведомительницы НКВД, которую приставили к Ахматовой, но при этом дневник великолепный. Она все время говорит: «Как это унизительно быть все время голодной, как унизительно думать о еде. Нет, я не буду думать о еде, я не превращу себя в этого голодного волка, в этот скелет. Я буду думать, о чем угодно другом: о психических патологиях, о литературе, о музыке. Я буду вспоминать, но я не буду голодать…» Это героический позыв. Я думаю, только женщине это доступно. Потому что, скажем, бедный подросток Юра Рябинин из потрясающего дневника «Блокадной книги» не сумел задавить в себе эту физиологию, и голод в какой-то момент действительно отнял у него разум. А Островская выжила. Выживал тот, кто умел отвлечься на абстракцию. Гениально это описано у Лидии Гинзбург в «Записках блокадного человека». И там же высказана страшная мысль о том, что еда стала не просто делом, по-настоящему достойным делом, героическим, еда стала делом интимным. Невозможно есть при другом. Потому что другой испепеляет глазами твой кусок хлеба, твою кружку болтанки из сырой муки. Вот это, на самом деле, очень важная черта литературы ХХ века. Еда стала сакральна и интимна. Раньше можно было посмеяться над человеком, который хочет только жрать, но в ХХ веке человек, который хочет есть, – это почти всегда положительный герой. Потому что огромные слои населения оказались выброшены из жизни и вынуждены бороться за существование, потому что война поставила на грань выживания огромное количество народа. И вообще борьба за еду перестала быть делом эгоистическим, она стала так же сакральна, как борьба за огонь. Вот это главная тенденция литературы ХХ века. Что будет с XXI веком? Я пока не очень понял, потому что очень мало текстов. Очень многие авторы выдают свое неумение писать за литературную изобретательность, за поэтику новую и т. д. Пока я не встретил ни одной книги – кроме, может быть, Валерия Попова, – в которой еда была бы по-настоящему убедительна, в которой еда была бы написана так, чтобы хотелось есть. Я не знаю, по каким причинам это произошло – то ли человечество зажралось. Но оно ведь и про секс уже так убедительно не пишет. Нет такой книги, после которой хотелось бы немедленно бежать и это сделать, как после «Лолиты». Да? Нет такой книги, которая заставила бы… Может быть, это уже возраст у меня такой. Нет такой книги, которая спровоцировала бы немедленно эрекцию. С другой стороны, когда перечитываешь хорошую литературу, все по-прежнему мгновенно реагирует. То есть, я боюсь, что здесь просто огромный кризис писательского мастерства. Я думаю, что XXI век готовит нам еще нешуточные испытания, после которых мы поймем, как прекрасна еда, и вернемся к ее описанию с новыми силами.