«Я вчера раков видел, но по три… А сегодня очень большие, но по пять. А вчера маленькие, но по три»…
Вот это можно повторять до бесконечности, потому что, как и у героев Зощенко, совершенно подавлена мысль, нет никаких других:
«И вот она едет к мужу. Все как полагается: на руках у ней малютка, на лавке узелок и корзинка. И вот она едет в таком виде в Новороссийск.
Едет она к мужу в Новороссийск».
В десятке предложений он развивает эту мысль, потому что ему нечем себя занять. Это от бедности, от страшной скудости жизни.
Еда у Жванецкого, помимо значения символического, получила значение социальное. И не зря у него один из лучших монологов заканчивается словами: «Прошу к столу – вскипело!». Почему? Потому что за столом разрешаются все противоречия. Вот только что мы спорили, но мы все пошли к столу и нам так хочется есть, что мы забыли о всех разделяющих нас социальных и идеологических барьерах.
Кроме «Евгения Онегина», есть в поэзии описание еды?
Я не стал уже об этом говорить, потому что все и так знают. Но, конечно, «Евгений Онегин» вырос из «Жизни Званской», которую я упомянул:
Державин у нас первый, кто дерзнул в забавном русском слоге не только о добродетелях Фелицы возгласить, но и о стерляди. Конечно, Державин – гений такого простого сельского гедонизма. Он показал, что может быть высоким приемом еда. И посмотрите, как это выродилось. Я, конечно, высоко уважаю Липкина, ценю его, но «Жизнь Переделкинская», которая является ответом на «Жизнь Званскую», уже не содержит в себе никаких аппетитностей. Это уже чистый перечень довольно скучных событий или, во всяком случае, визитов к разным прекрасным людям.
«Давай-ка к Лидии Корнеевне зайдем.
К ней можно: час пошел девятый…»
Нет бы сказать: «Пойдем-ка поедим чего-нибудь такого». Да? Там этого совершенно нет. Духовные люди. А вот Державин позволял себе, будучи человеком простым. Я считаю, что в стихах еде самое место, но просто это должны быть действительно хорошие стихи. Как у Окуджавы:
Конечно, не очень понятно, нравится ли самой рыбке такая беседа и подает ли она реплики. Но несомненно то, что еда в текстах Окуджавы по-грузински обрела свою сакральность. Давайте вспомним «Свидание с Бонапартом» – самое поразительное описание обеда в русской литературе ХХ века, где генерал Опочинин планирует убийство Бонапарта за обедом и тщательно продумывает меню: оленина настроит гостя на высокий лад, он расслабится, и можно будет его убить.
Это гениально, конечно! Он встречает его, как победителя, заказывает шикарные блюда, потому что стерлядь внушит нам нежность, потому что оленина внушит нам дружественность. Потому что капуста подарит нам тоже напоминание о воинских добродетелях. А потом в этот момент я выхвачу пистолет и убью узурпатора.
Для Окуджавы еда – часть ритуала дружбы. Ведь почему «…белый буйвол и синий орел и форель золотая», да? Это все участники повседневного ритуала жизни, сельского ритуала. И, конечно, форель золотая здесь далеко не последняя, да, ее действительно едят в порядке диалога с ней о спасении души. Именно поэтому Окуджава так любил готовить. Любил готовить суп, например. Белла Ахмадулина вспоминала: «Как странно было позвонить Булату и услышать: – Булат, что ты делаешь? – Я варю суп. – Как это можно?! Булат, который слышит небесные звуки, варит суп!».