Поскольку приносимый в жертву дар есть сам жертвующий, поскольку священник и община верующих самих себя предлагают в жертвенный дар и поскольку Христос есть одновременно и жертвующий, и жертвуемое, то налицо мистическое единство всех частей и участников акта жертвоприношения. (В «Учении двенадцати апостолов» («Дидахе»), на которое ссылается Юнг, говорится: «Как этот хлеб был рассеян по холмам и был собран во одно, так да соберется Церковь Твоя от пределов земли в твое Царство»). Это единство — хороший пример «participation mystique» (мистической сопричастности), которую Леви-Брюль выделяет в качестве отличительной черты первобытной психологии,— точка зрения, недавно подвергшаяся недальновидной критике со стороны этнологов. Однако идею единства никоим образом не следует представлять «примитивной»; скорее уж, она показывает, что «participation mystique» характеризует всякий символ как таковой. Ведь символ всегда включает в себя бессознательное, а потому также и человека: нуминозность символа есть выражение этого факта. Сочетание дара и тех, кто его подносит, в единой фигуре Христа намечено уже содержащейся в Didache мыслью о том, что Corpus mysticum, Церковь, состоит из множества верующих подобно тому, как хлеб составлен из множества пшеничных зерен, а вино — из множества виноградин. Сверх того, мистическое Тело Христово двуполо, что символизируется двоицей вина и хлеба. Таким образом, два эти вещества — мужеское вино и женский хлеб — свидетельствуют также об андрогинности мистического Христа. (Кramp, 1. с, р. 55) Итак, в качестве своего сущностного ядра месса содержит в себе Таинство и чудо происходящего в человеческом мире превращения Бога, его очеловечения и, наконец, возвращения к своему в-себе-и-для-себя-бытию. И сам человек вовлекается в этот таинственный процесс в качестве служебного инструмента благодаря своей самоотдаче и самопожертвованию. Самоприношение Бога есть добровольный акт любви, тогда как само жертвоприношение, напротив,— мучительная и кровавая смерть, Слово «кровавая», как показывает следующее предложение, следует понимать в символическом смысле учиняемая человеком instrumentaliter и ministerialiter. («Incruente immolatur» относится лишь к обряду, но не к символизируемой им вещи.) Ужасы крестной смерти — неизбежная предпосылка превращения. Последнее есть, прежде всего, оживление самих по себе мертвых субстанций, но также и их существенное изменение в смысле одухотворения, в соответствии с древним воззрением на пневму как некую тонкоматериальную субстанцию. Это воззрение выражается в конкретном приобщении Плоти и Крови Христовых при причащении.
3. ПАРАЛЛЕЛИ К МИСТЕРИИ ПРЕВРАЩЕНИЯ
А. Теокуало ацтеков
В сравнительной истории религий месса является единственным в фвоем роде феноменом, но ее символическое содержание оказалось бы совершенно чуждым человеку, если бы не уходило корнями в самые глубины его психе. Поскольку же именно так и обстоит дело, мы вправе ожидать, что сумеем обнаружить сходные символические построения как в ранней духовной истории человечества, так и в современной раннему христианству языческой мысли. Как свидетельствует молитва «Supra quae», в самом тексте Евхаристической литургии содержатся отсылки к ветхозаветным прообразам мессы, т. е.— косвенным образом — ко всей древней жертвенной символике вообще. Очевидно, поэтому, что и Жертва Христова, и причащение задевают одну из самых сокровенных струн в человеческой душе, являясь отголосками первобытных человеческих жертвоприношений и ритуальной антропофагии. К сожалению, здесь я не могу особенно глубоко вдаваться в обсуждение богатейшего этнологического материала, относящегося к этим вопрорам. Ограничусь лишь упоминанием о царском жертвоприношении, т. е. ритуальном умерщвлении царя с целью обеспечить плодородие и процветание его земли и народа, об обновлении или «реанимации» богов при помощи соответствующего человеческого жертвоприношения, а также о тотемном пиршестве, зачастую имевшем целью приобщить участников трапезы к жизненной силе предков. Чтобы показать, насколько глубоко проникает наш символ в человеческую душу, пронизывая собой всю ее историю, этих намеков должно оказаться достаточно. Мы видим, что он входит в число древнейших и наиболее важных религиозных представлений. Зачастую к подобным представлениям относятся с недоверием, причем характерно это не только для непосвященных, но и для самих ученых: считается, что воззрения и обычаи подобного рода в тот или иной момент были каким-то образом «изобретены», а затем включены в предание или же послужили прототипом сходных воззрений и обычаев иных народов, так что по идее они должны были бы совершенно отсутствовать в большинстве мест, куда не были занесены указанным способом. Однако это всегда довольно-таки сомнительное занятие — делать какие-либо выводы относительно состояния первобытного духа, исходя из современной, или цивилизованной, ментальности. Эмпирически первобытное сознание отличается от сознания человека наших дней в некоторых весьма важных отношениях. Так, «изобретение» в первобытных обществах означает совершенно иную вещь, чем у нас, где одно новшество буквально наступает на пятки другому. У первобытных людей поколениями вообще ничего не меняется — разве что язык, причем это вовсе не означает «изобретения» какого-то нового языка. Их язык «живет» и потому все время может трансформироваться — обстоятельство, явившееся неприятным открытием для многих лексикографов, посвятивших себя изучению примитивных языков. Точно так же никто никогда не «изобретал» сочного американского сленга: он попросту «сочится» из темного материнского чрева разговорного языка, до сих пор неизменно выказывавшего неисчерпаемую плодовитость. Так же, наверное, и обряды вместе со своим символическим содержанием развивались из каких-то неведомых нам ныне источников, причем не просто в одном каком-то месте, но сразу в нескольких и в различные эпохи. Они возникали спонтанно из повсеместно наличествующих предпосылок, которые коренятся в самой человеческой природе и никогда никем не «изобретались».