Потом шумит дождь.
У окна Елена водит пальцем по стеклу,
Павел ходит кругами.
ЕЛЕНА. Дощщь пошел. Отчего-то я очень не люблю дожжя.
ПАВЕЛ (робко, с надеждой). Помню, мы однажды с братом...
ЕЛЕНА. И деревья редеют. Я каждую осень смотрю на них и надеюс, что вот сейчас они останутся как есть, во всех своих красках, а дунет ветер, и нет ничего.
ПАВЕЛ. Мне покойный брат, помнится, говорил...
ЕЛЕНА. Я в детстве, знаете, любила выбежать вот так на двор осенью — без калош, без пальто, и стоять под дожжем, и чтобы меня няня домой забрала. Она бранилас очень смешно. Переоденет во все сухое, в постель уложит... А я опять убегала. А теперь и няни нет... И бегать не хочется...
ПАВЕЛ. Мой брат, покойник, мне всегда говорил... Ах, что это я, право, Елена Николаевна, что-то все ненужное рассказываю...
ЕЛЕНА. Нет, отчего же, говорите. Раньше об этой поре еще солнце светило...
ПАВЕЛ. Да, мы в прошлом году как раз в это время по грибы... Один подосиновый и три подберезовых. Отчего-то подосиновые очень редки стали...
Входит Доктор.
ДОКТОР. Я вот думаю, в Африке теперь тропические дожжи. Да-с. Не надо бы полнеть.
ЕЛЕНА. Я все время думала... да нет, я знала с детства... что где-то там, где живут другие люди, совсем другие... должна быть другая, прекрасная жизнь. Вы будете смеяться, и очень хорошо, смейтесь надо мной, пусть я глупая, глупая... Но где-то есть другие люди!
ДОКТОР. С песьими головами.
ЕЛЕНА. Оставьте, доктор! Я понимаю, прекрасно понимаю, что пищеварение... и геморрой...
ДОКТОР. Отчего же непременно геморрой?
ЕЛЕНА (не слушая). Но где-то там, где никогда не бывает подосиновых грибов... и несварения желудка... где-то там есть другие, прекрасные люди! Вы понимаете? Их жизнь осмысленна, их жесты плавны... Может быть, они даже знают счастливую любовь...
ПАВЕЛ (напряженно). Любовь знают и здесь.
ЕЛЕНА. Ах, полно вам! Что вы... и даже я... можем знать о любви? Мы грубые звери, запертые звери, и ничего больше. А они даже ходят гармонически, даже говорят нараспев... А лучше, если вообще не говорят. Лучше, если понимают друг друга с полувзгляда, знаете, такие большие золотистые глаза...
ПАВЕЛ. Как ваши...
ДОКТОР. Навыкате...
Эти реплики произносятся одновременно.
Елена тяжело вздыхает.
Вбегает Наталья с букетом осенних листьев, в которые то и дело погружает нос. За ней Аркадий, явно раздраженный. Прикидывается, будто ему это нравится.
НАТАЛЬЯ (с ненатуральным смехом). Молчите, Аркадий, вы ничего не понимаете!
Аркадий кивает, изображая покорность.
Послушайте, господа, — ах нет, я велела вам молчать! Впрочем, разрешаю, можете говорить.
Аркадий снова кивает.
Господа, этот человек утверждает, будто бы нет идеалов! Вот послушайте! Аркадий, скажите им, что нет идеалов! (Нюхает листья.)
АРКАДИИ (нехотя). Я говорил Наталье Павловне, что нет идеалов.
Все одновременно:
ПАВЕЛ. То есть как это? Позвольте!
ДОКТОР. Типичный вывод для страдающих разлитием желчи.
ЕЛЕНА. Что мы знаем об идеалах...
НАТАЛЬЯ. Илья Нилыч, скажите ему, ведь вы ученый... (Гладит доктора по плечу.)
ДОКТОР. Наталья Павловна, вы как сорока, прямо-таки диарея вербалис... Позвольте пульс... Язык покажите.
НАТАЛЬЯ (бросив листья). Да! Да! Милый, милый доктор, как вы правы! Вы нашли слово! Да, я сорока, я сорока! (Начинает кругами носиться по сцене.)
В этот момент в зале возникает храп.
Входит Елизавета Сергеевна.
Е.С. (глядя на Наталью). Играй, дитя...
Наталья тяжело топочет, Павел, пользуясь замешательством, целует Елене руку, Аркадий смотрит на него с ненавистью, доктор учтиво приветствует Е.С.
Добрый день, доктор. Какая погода, право. Я что— то спала нынче дурно, все варенье снилось, к чему бы это...
ЕЛЕНА. Мне иногда кажется, что мне приснилась вся моя жизнь. Понимаете... (Смотрит на Павла, отворачивается.) Понимаете, Аркадий, вся моя жизнь!
ДОКТОР. А варенье какое?
Е.С. Крыжовенное.
ДОКТОР. Крыжовенное здорово для печени.
Храп нарастает.
ПАВЕЛ. Елена Николаевна, поверьте, у нас еще будет счастливая жизнь!
АРКАДИЙ (поет). Татарам даром дам, татарам даром дам. По паре пива, по паре пива, по паре пива, по бабам, по бабам.