Что мешает ненавязчиво поинтересоваться: "А где брат? И куда запропастилась сестра?" Но я молчу. Нема как рыба. Язык не поворачивается. Зато рот улыбается заученно, аж скулы ломит. Этот дом мог быть моим. Я могла жить здесь. Бегала бы по дорожкам или каталась на велосипеде, обливалась бы из шланга, свистнутого тайком у садовника. Мечтала бы, покачиваясь на качели. Что такое справедливость? По какому принципу дарует блага одним и отбирает у других? Вовсе я не завидую. Живите в богатстве, купайтесь в роскоши, властвуйте — дело ваше. А мое сокровище хранится в сердце. Его размеры огромны, а блеск нестерпим. Я делюсь им бескорыстно с Мэлом и с мамой.
— Внимание! Съемка! — оглашает Иванов, и опять щелкают затворы фотокамер.
Теперь отец прислонился спиной к столбу, поддерживающему крышу беседки. Мачеха — справа. Мое место — слева, на краешке перил. Неожиданно я теряю равновесие, а заодно и ориентацию в пространстве. Это папуля сгреб меня и супругу в охапку, прижав к себе.
— Отлично! — потирает руки просветлевший Иванов под бешеное щелканье фототехники. — Прекрасно!
Минута, — и отец ослабляет объятия. На моем лице написаны все оттенки потрясения. В отличие от распорядителя не вижу ничего прекрасного в спонтанном порыве папеньки. Наверняка на снимках проступит, как в немом кино, хронология моего крайнего изумления: рот в виде буквы "о", выпученные глаза, испуганный взгляд.
Иванов доволен. Он похож на кота, объевшегося сметаны.
— Отбой! Складываемся! — оглашает распорядитель и пожимает руку отцу.
Красный шар солнца затерялся среди листвы. Вечерние тени удлиняются.
Фотосессия окончена.
После вежливых прощаний и расшаркиваний Мэл усадил меня в машину, и мы поехали в столицу, обогнав автобусы фотосъемочной группы.
На обратном пути я долго не могла успокоиться. На меня напало оцепенение, а в груди дико колотилось. Наверное, сердце. Я даже забыла о просьбе к Мэлу — проехать мимо дома его родителей. Опомнилась, когда "Турба" вырулила со своротка на скоростную трассу.
Никогда прежде отец не позволял себе проявления отеческих чувств в виде объятий. Никогда. Я была и есть прокаженная. Юродивая. А сегодня вечером мое личное пространство сотряслось и обрушилось.
Наверное, это тщательно продуманный маневр. Тактика или стратегия. Родитель расчетлив. Он воплощает в жизнь то, что ему выгодно. И по трупам пойдёт, если потребуется.
Голос Мэла вернул меня в бренный мир.
— Фотки будут классными. И зря ты злишься на него. Он не чудовище. У него сложный характер, но у кого из нас он легкий?
Ну конечно, мой папуля — святой, только хорошо конспирируется.
— А чему радоваться? Тому, что годами он заставлял меня притворяться и обманывать? Ты хоть представляешь, каково жить в страхе, что вот-вот узнают и разоблачат? Я шарахалась от любой тени, боялась каждого шороха. А он обвинял меня в проколах. Спалилась на юге — бездарность. Спалилась на севере — уголовное отродье…
— Но ведь выручал, — напомнил Мэл. — Подчищал, организовывал перевод в другой ВУЗ… Достал дефенсор[20], сфабриковал заключение вис-экспертизы… Поверь, это нелегко.
— Я не просила забирать меня с побережья! — отвернулась к окну, закусив губу. — Он спросил хотя бы раз, чего я хочу?
Ладонь Мэла накрыла мои пальцы. Второй рукой он держал руль, не отвлекаясь от дороги.
— Ты боец, Эва. Не замечаешь этого, но ты отличный боец. Иначе не продержалась бы столько лет. Отец вырастил тебя и закалил твой характер. Сколько, говоришь, было проколов?
— Четыре…
— Сущий и незначительный мизер. Практически нулевая вероятность разоблачения. Ты подстроилась под этот мир как хамелеон. Я бы не смог.
— Сто лет не пригорел твой мир! — дернула я рукой, но Мэл удержал захват. — Мне и на побережье неплохо жилось.
— Возможно, отец хотел спасти тебя.
— От чего? От своры собак по периметру?
— Ну-у… от всякого, — ответил уклончиво Мэл. — Жизнь на побережье — далеко не сахар. Горнист наговорил сказочек, но о главном не рассказал.