Кудрявый подхватил Михалыча и потащил по темному проулку, а я шагала рядом и беспрестанно оглядывалась, не в силах поверить, что выбралась на поверхность, что иду по твердой земле и дышу почти свежим столичным воздухом. Мне казалось, мы затерялись в нереальном, неправильном мире без правил и законов, и за поворотом нас ждало возвращение в задымленную раздевалку в подвале. Путанице в голове способствовало то, что путь пролегал вдоль глухой стены здания, абсолютно непохожего на "Вулкано". С фасада клуб потрясал воображение фееричностью красок и необычностью форм, а сейчас по левую руку от нас тянулось темное высотное строение.
Однако морозец был самый, что ни на есть, реальный. Чтобы не озябнуть, я натянула перчатки и капюшон. Наверное, шубка из кролика после путешествия по вентиляционным туннелям стала шубкой из крота, жившего в угле.
— Где мы? — спросила у кудрявого.
— На задворках, — сплюнул он и выругался. — Чертов ср*ный клуб! С*ки, чуть заживо не сожгли!
Только сейчас, когда извилины продулись на ночном морозце, я осознала масштабы нечеловеческой злобы, из-за которой едва не погибли пять человек, и я в том числе. Вот так запросто — создать задымление, пусть иллюзорное, и, похохатывая, выкуривать слепых, словно они не люди, а какие-нибудь крысы или тараканы.
— Михалыч, в больницу? — спросил кудрявый.
— Н-нет, — засипел тот. — Д-домой.
— Какое "домой"? Не ровен час, отдашь концы.
— Д-домой! — задергался мужчина.
— Ладно, как скажешь. С одной стороны, хорошо бы в больницу, с другой стороны, там уже ждут, голубчики.
— Михалыча нужно показать врачу, — потребовала я. — Сами видите, что он плохой.
— Мало висоратских носов он сегодня оприходовал, да? — ответил кудрявый. — У нас свои врачи есть, не хуже. А если надумает помереть, то уж лучше дома, нежели семью заставят выплачивать компенсации на лечение висоратских морд, поняла?
— Поняла.
Может, Михалыч и Петин нос сломал или вывихнул челюсть Мэлу?
Мы вывернули из проулка и попали в освещенную теплую зону. Кудрявый прислонил Михалыча к стене здания и бросился ловить машину.
А у меня как назло нет телефона. Узнать бы, что сталось с Петей, и не пострадал ли Мэл.
Отвратительно широкий проспект.
Как же я устала!
У обочины остановилось знакомое клоунское такси с малиновыми ромбиками по бокам. "Десять и два сверху".
— Деньги есть? — бросился ко мне кудрявый. — У меня ни капли бабла, не успел заработать.
— У меня двести висоров, — я поспешно достала бумажки.
— Сотенку пока придержи, а вторую давай, — сказал кудрявый. Подхватив Михалыча, он поволок его к машине и завалил на заднее сиденье. — Садись с ним, только за руку не бери. Сожмет и пальцы переломает, — объяснил и занял место рядом с водителем. — Нам на Спичечную и… куда? — повернулся назад.
— На Институтскую, — добавила я торопливо, охваченная радостью. Дом, милый дом, я еду к тебе!
— За двести в один адрес, — объявил водитель ночной тариф.
— Как за двести? — подкинулся кудрявый.
— Почему за двести?! — воскликнула я одновременно с ним.
За двести висоров пешком дойду до общаги, если не заблужусь по пути. А нужно еще Михалыча доставить домой.
— Ты сказал, что за сто развезешь, — напомнил кудрявый.
— За сто — одного пассажира и в один конец. А чтобы кататься по городу, гони пятисотку.
— Ну, ты жук! — огрызнулся кудрявый. — Какая тебе разница, одного везти или троих?
— Не нравится, проваливай, — парировал агрессивно водитель. — И девку с дедом забирай, у меня полно клиентов.
— Ладно, ладно, — сказал примирительно кудрявый и обернулся ко мне: — Давай еще сотню.
Я протянула вторую бумажку.
— Поедем на Спичечную, а там уж разберемся, что делать, ладно?
На Спичечную, так на Спичечную, всё равно некуда деваться.
— Тебя как зовут? — обернулся кудрявый, когда машина тронулась.
— Эва, — ответила, зевнув.
— А я Кирилл. Будем знакомы.
Пора бы уж познакомиться, когда прошли вместе через дым и вентиляционные трубы.
Навстречу такси проносились вереницы машин скорой помощи и черные тонированные машины с мигалками, наверное, из Департамента правопорядка или первачей[23]. Михалыча лихорадило беспрерывно, и он сдавленно стонал. Видимо, боль была невыносимой, коли сильный крепкий мужчина не смог сдержать голос.
У любой усталости есть предел.
Мой предел — это крутой обрыв перед бездонной пропастью. Нет, это стена без конца и края, в которую упираешься носом, а ноги бессильно разъезжаются в разные стороны.