И с доверительной интимностью Глеб рассказывает поручику несколько пикантных анекдотов о гвардейских шалостях, пока за дверью писарь регистрирует билет. Адъютант очарован, он готов расцеловать на прощанье этого милого юношу и собственной персоной, забыв офицерское достоинство, провожает Глеба к экипажу…
— Ха-ха, гардемарин!.. О его высочестве — замечательно… Спасибо. Если бы вы знали, какая у нас зеленая тоска.
На улице полдневный жар, и серые в яблоках ловкими взмахами хвостов хлещут назойливых мух.
— Зараз куды, Глеб Николаич? — обертывается Василий.
— Куда?
Гардемарин, исполнивший воинский долг, превращается в мальчишку. На соборной колокольне бьет двенадцать. Сейчас на главной улице, на всем ее протяжении от угрюмой лютеранской церкви до веселого, как коттедж, костела в другом конце, беспечно фланирует весь город. Прошагать по тротуару, чувствуя на себе взгляды восхищения и зависти, ослепить незапятнанной белизной формы.
— На Суворовскую!
В облаке пыли за экипажем тонет комендантское крыльцо и на нем поникший адъютант.
На первом же углу кинулось в глаза, завихрилось цветное, кружевное, батистовое облако, искрапленное круглыми пятнами ярких зонтиков. Заплескалось голосами.
— Глебушка!
— Глеб Николаевич!
— Алябьев!
— Приехали? Какими судьбами?
— Идите же к нам!
Завороженный ласковым воркованием, Глеб, забыв о своем достоинстве, выпрыгнул из экипажа и перебежал на тротуар к девичьей стайке. Теплый живой цветник расступился, пропуская его в середину, и снова замкнулся. Как чудовищные лепестки цветов, качались зонтики, овевая духами.
Вихрь локонов, глаз, губ, розовых улыбок. Целуя протягиваемые пальчики, Глеб вертелся во все стороны.
— Кэт!.. Варюша!.. Снегурочка!.. И вы, Тасенька? Как роскошно встречает меня родина! Но почему вы до сих пор в городе?
— В Канцуровке ремонт: папа заново отделывает дом.
Скоро переедем.
Сестры Лихачевы… Варенька Писарева… Лида Кавелина… Солнечное и милое возникало перед Глебом детство.
Что? А чьи же это глаза? Такие ясные, ласкающие. Терракотовая смуглота чуть-чуть неправильного лица, в самой неправильности которого особенная прелесть. Ресницы, дымно затемняющие щеки.
Глеб недоуменно остановился. Зазвенел хохот, сильней закачались зонтики.
— Вы не хотите узнавать Мирру? Ай-ай, как не стыдно!
Смешливая Катя Лихачева, золотоволосая и пышная, берет Глеба под руку, подталкивает.
— Не узнаю… — Глеб действительно смущен. Что-то знакомое в облике девушки, но вспомнить не может.
— Да ведь это же Мирра Нейман.
— Что? — Глеб справляется с растерянностью. — Мирра?
Может ли быть? Год назад видел тоненькую девочку, похожую на слабый росток травинки. Как неузнаваемо расцвела. Глеб уже смеется, не выпуская ее руки.
— Позвольте!.. Что за волшебство? Вы же были совсем маленькая…
Девушка сдержанно улыбается:
— Но ведь и вы в прошлом году были маленьким.
— Не смейтесь над нами, Глеб. Мы все окончательно взрослые. Даже Тася. Кончила гимназию и обезумела оттого, что можно не кланяться классухам и гулять сколько вздумается по вечерам.
Глеба тормошат со всех сторон, хохочут, чирикают. От волнующего чириканья кружится голова, во всем теле иголочками покалывает веселье.
— Милые девушки! В ознаменование такой восхитительной встречи предлагаю идти к Слюсаренко, отдать долг мороженому и птифурам.
Говорливой гурьбой, перекидываясь шутками, туда, где зеркально сверкает широкая дверь кондитерской Слюсаренко. Только на юге бывают такие капища гения сладостей.
О, манящее плодородие прилавков, скрытых, как невеста фатой, полупрозрачным покровом мягкой кисеи! Под ней молодость жадно угадывает полускрытые прелести, обольстительные сласти.
Птифур, наполеоны, слоенки, яблочные безе, кремовые, кофейные трубочки, микадо, пралине, нуга, — чудодейные ухищрения кондитерской магии, более соблазнительные, чем пресные плоды древа познания добра и зла.
Розовые от возбуждения, батистовые и кружевные Евы склоняются над кисеей. Вытянутые пальчики дрожат над пирожными.
— Это…
— И то…
— Два пралине…
— Трубочку…
— Наполеоны, мосье Слюсаренко.
Сам круглый, как птифур, сахарно улыбающийся, Слюсаренко длинными серебряными щипцами достает пирожные. Горка их вырастает на мельхиоровом блюде. То легкие и воздушные, то отягощенные жирной сладостью крема и слоями теста, они покорно лежат, как маленькие жертвы, приготовленные к закланию.