Чувствовала она себя неловко перед стариками, видя и понимая их озабоченность. Люба растерянно умолкла. Молчали и Устюговы и пастух Махоня, который столбом стоял возле печи, подпирая головой полати в ожидании чего-то. В избе наступила неловкая тишина.
И вот среди этой тишины взвизгнула жалобно дверь, словно ужаленный осой глупый щенок, и тетка Валька, просунув голову в красной линялой косынке, спросила своим хрипловатым голосом:
— Ну так что, дед, поедем мы али как?
Старик встрепенулся, заторопился:
— Поедем, поедем… Куда мы поедем? Рази не видишь?
Валька повела на Любу большими глазами, будто спрашивая: «А ты что скажешь, кукла городская?» И «кукла городская», словно поняв ее, сказала:
— Мы ведь с Сашенькой сегодня должны уехать. Даже, если можно, сейчас же?
И это прозвучало как приговор. Старики поняли, что настала пора расставаться им с Сашей, только они никак не думали, что все это совершится так неожиданно скоро. Прямо какой-то сон дурной.
— Да как же это так — сегодня же? — встрепенулась бабка Катерина. — Ты что это, девонька, не успела порог переступить в чужом доме — и уж сразу бежать, не сказавши ни здравствуй, ни имени своего не назвав? Нет, милая, у нас этак не бывает. А то мы, чего доброго, рассердимся и Сашеньку-то тебе не отдадим. Вот ведь что.
Бабка Катерина хитро подмигнула, кивнув в сторону молчавших Вальки, Махони и своего старика. Те, все трое, оставались серьезными — чего, мол, тут уж говорить?
Люба даже побледнела при последних словах бабки Катерины, голову низко опустила, виновато молчала. Она, казалось, готова была разреветься, и бабке Катерине стало ее жаль.
— Ладно уж, Люба. Так, кажись, тебя, дочка, зовут? Садись сперва за стол в нашей хате да будь гостьей. — Старушка рукой показала на стол и даже чуть склонила в знак полного доброжелательства голову.
Такое внимание и любезность со стороны хозяйки дома больно растрогало Любу. Она, к удивлению всех, всхлипнула, как девочка, которую обидели, отобрав любимую куклу, или нашлепали несправедливо. Всхлипнула жалостливо, трогательно и стремглав выбежала вон из избы, оставив дверь нараспашку…
Вскоре Люба, успокоившись, вернулась и молча села на лавку.
— Да что ты такая, Люба, чудная, — говорила бабка Катерина, глядя на девушку влажными, умоляюще-вопросительными глазами. Она будто хотела тем самым хоть чуточку разжалобить капризную гостью, тронуть ее каменное сердце. — Садись, попробуй нашей деревенской еды. А то ведь мы подумаем, что ты брезгуешь нами.
— И верно, — вставила тетка Валька и с умыслом добавила: — Не у чужих ведь!
— Так, так, — заквакала и Михеевна, которая, тоже была тут как тут.
Люба лишь блеснула влажными глазами в сторону Вальки и опять закусила верхнюю губу. Устюгов сказал:
— Зачем силком заставлять, раз не хочет? А то, может, человеку и в самом деле надо ехать.
— Да, да, — поддакивала Михеевна, глядя зачем-то на вкусную еду на столе.
Туда же устремил свой меткий глаз и Махоня. А на столе, истаивая сладким парком, стыла в глубоких тарелках похлебка; заманчиво белел творог, залитый холодными, из погребка, сливками; красовались подрумяненные пирожки с груздочками и клубничкой; окунувшись острыми уголками в растопленное коровье масло, лежали на сковородке ноздреватые, с золотой подпалинкой блины. Еда сиротливо ждала своего часа.
Бабка Катерина совсем расстроилась. Для нее не было ничего огорчительнее, когда гость в ее доме отказывался от угощения, которое она приготовила с таким старанием, с такой любовью. Она смотрела на стол чужими виноватыми глазами и никак не могла взять себе в толк: отчего все так получается, что ты к человеку со всей душой, а он тебя и понимать не желает? Старушка пригласила за стол всех остальных.
Махоня признательно крякнул и, стягивая с жидковолосой, клинистой головы замусоленный, неопределенного цвета картуз, сказал:
— Этта мо-ожно. Я человек не гордый, меня просить не надо. А еслив от души, то чиво ж ложки две-три похлебочки из курятинки не откушать?
Он опустился на лавку с краешка стола, пригладив указательным пальцем левой руки прокуренные усы. Михеевна вытерла под носом зелень, спрятала в кармашек кофтенки пузырек и тоже вслед за Махоней села за стол, куда она уж не однажды садилась и где у нее было свое насиженное место — справа, возле окна, поближе к самовару.
Саша был весел. То крутился возле Любы, заглядывая нежно ей в глаза, то подбегал к Устюгову, тормошил его за штанину, тянулся к нему и ворковал, не ведая того, что это его голубиное воркование бередит больно сердце старика.