— Дедушка, а мы с тетей Любой поедем далеко-о-о! На пароходе поплывем. К маме моей. Ты, дедушка, поедешь с нами? Поедешь, да? А потом опять домой, к бабушке, приедешь?
В узловатых пальцах старика запутались темные волосенки внука.
— Нельзя, Сашок, — говорил он наигранно бодро. — Нельзя, брат. Знаешь, как в песне? — Он вспомнил почему-то покойного своего дружка Матвея Огородова, который так голосисто пел «Узника» с теми последними словами, которые, верно, сам придумал:
— Да-а! — вздохнул Устюгов, медленно уходя в прошлое и тут же возвращаясь в настоящее. — Нельзя, нельзя…
Собирали Сашу в дорогу так, словно уезжал он невесть в какие дальние края. Бабка Катерина готова была положить в дорогу Саше все, что было у нее в доме лучшее из еды: яйца, сырые и вареные, топленое, в обливном горшочке масло, целый берестяной туесок сметаны и такой же туесок грибков, узел разной стряпни, жареную курицу, которую она приготовила на озеро мужикам, и прочее. Сам Устюгов туго набил вялеными карасями мешок.
— Это твоя, Сашок, рыба, — сказал он, укладывая мешок в коробок вместе с другими продуктами. — Вон сколько ты наловил, помощничек мой золотой. Не зря время проводил. Теперь вези, мать потчуй. Обрадуется-то она как!
Люба начала было говорить, куда это столько всего накладывают, но бабка Катерина заметила строго:
— Да нешто вы будете голодными этакую даль плыть? На пароходе где вы что купите? Да и Антонине гостинцы от нас привезете. Вот уж как она мне пондравилась. Я все ждала ее, ждала… Поговорить с ней хотела, важно поговорить.
— О чем это поговорить? — спросила Люба, делая вид, будто она не понимает, к чему клонит старушка.
— Да вот о Сашеньке, — сказала бабка Катерина и вдруг совсем тихо спросила: — Ты, Любушка, вот что мне скажи. Только истинную правду скажи, не бойся. Сашенька-то ведь наш? Сын Степана? — Старушка смотрела на Любу с надеждой и боязнью. На бледном лице девушки загорелись нервные очаги, тонкие губы вздрогнули.
Она покачала отрицательно головой и, отведя глаза в сторону, сказала:
— Да нет, что вы? Нет. Разве бы я что? Не сказала бы разве? — Люба посмотрела в глаза бабки Катерины, и жалкая усмешка спряталась в уголках ее маленького рта.
— Ох, боже мой милостивый! — вздохнула старушка и посмотрела на небо, на чистое небо, грустными, увлажненными глазами глубоко оскорбленного обманом человека. — Ну, счастливого тебе, дочка Люба, пути. Сашенька, сыночек, поди ко мне. — Она с материнской нежностью обняла подошедшего к ней мальца и поцеловала его в смуглую щечку, в бровку и в волосы. — Хороший ты мой. Приезжай к нам опять, а то бабушка тут без тебя как будет?
Из глаз ее юрко скатились по носу две крупные и тяжелые, как ртуть, слезинки. Старушка не вытирала их фартушком и вообще она будто о себе забыла совсем, забыла обо всем на свете и не видела никого, кроме одного Сашеньки, которого она все еще держала в своих сухих, морщинистых и узловатых руках, не желая его от себя отпускать.
Глядя на бабку Катерину и на Сашу, плакала и Михеевна, приложив к губам кулак правой руки. Слезы у Михеевны текли обильно, в два ручейка. Михеевне очень было жаль свою приятельницу: — бабку Катерину, которая, казалось, без малого совсем осиротеет. Михеевна помнит, как убивалась Катерина по сыну своему Степану.
— Будет вам! — резко и грубо сказал Устюгов. — Размокроглазились. Хороните ровно. Сашок, садись. Валентина, трогай! — Старик посадил Сашу на козлы, к Вальке. Валька подобрала вожжи. Лошадь проснулась, повела ушами.
— С богом, — сказала бабка Катерина и тут же спохватилась: — Сашенька, сынок, с Коляном-то, с дружком-то своим, простись. Что же ты?
Но лошадь уже тронула. Куры, которые греблись возле ног мерина, испуганно шарахнулись во все стороны.
Колян, стоявший все это время молча в сторонке с серьезным выражением на озабоченном лице, грустно улыбнулся и нерешительно поднял руку в ответ на Сашин прощальный жест.
— Эх, чего там! — Устюгов сграбастал Коляна и усадил на пахучее сено в коробок. — Проводишь дружка за поскотину.
Потом и сам примостился на задке лицом к провожающим. Ходок покатил по пыльной деревенской улице, мягко пощелкивая во втулках колес, хорошо смазанных дегтем-березняком. Следом за ходком побежал и Негра.
Бабка Катерина и Михеевна стояли у ворот, глядя печально на удаляющуюся подводу.