— Ну хватит, — говорит отец и берет меня на руки, как ребенка, снимает с полка и опускает на пол.
Я едва удерживаюсь на непослушных ногах. Свет в моих глазах по-чудному яркий до желтизны, словно в оконце пролился ранний солнечный луч. Вот и еще одно чудо открылось для меня в жизни — впервые попробовал настоящую баню с веником на полке.
В предбаннике мужики — распаренные, розовые, как утренняя заря, — сидят один возле другого на лавочке и похохатывают. А дед Грец, чуть поодаль, щурит свои рыжие глаза, рыжую бороденку уткнув в острую, как у воробья колено, грудь. Оказывается, он только что повалялся в снегу и доказал дяде Лариону и дяде Захару, как это здорово — после паренья ухнуться в снег.
— Ну что, герой, — спрашивает у меня дядя Ларион, — никак решил записаться в нашу мужскую компанию? Молоде-ец! Вон как весь полыхаешь! А глазенки-то соловые. Опьянел никак?
— И опьянеешь, — говорит дядя Захар. — Тутка и взрослому-то — как от вина в башке. Славная банька. Спасибо Татьяне — хорошо нажарила.
— Баня — она, конешно, здоровье, — будто очнулся дед Грец. — А я вот слухаю да и думаю: антиресное было у меня дельце с этой баней. Вот уж как антиресное.
— Ну так просим, Анисим Аникеич, — говорит отец. — Послушаем.
— Да дело-то было нехитрое, — продолжает старик. — Токо соображение надо было иметь.
— Да уж это так, — соглашается отец. — Без соображения-то все одно, что беззубому кость глодать. Но ты-то, старик!..
— Теперя-то я старик. Так! — кивает дед Грец. — А в ту пору… Это я опять про беляков. Ну, про пар. Да не простой пар, как тута, а — эге-е!
Я — весь внимание. Не замечаю даже, что мужики ухмыляются, заранее зная, что дед Грец опять что-то уж придумал. А тот начинает рассказывать:
— Опять же это… тутка, в Сибири у нас, и было. Сами, поди, прошли заваруху ту с колчаковскими живодерами. Ну, и я… Вы же знаете, я в красном отряде воевал. Дрались мы лихо. Што ты! Хвоста нам беляки показывали. А это… И оставалось-то всего ничего — последнюю ихнюю банду ухайдакать. А банда-то и засядь в одной деревушке — не подступись. Из пулеметов да из винтовок — пух-пах! В нас, значить. Ах ты, грец тя подери! Што тутка делать? А это и заявись к нам купец. Ну, купец — не купец, а ухарь и мудрец. На лошади, а в телеге бочка с вином. Да-а!
Мужики закрякали, а отец:
— Хорошее дельце! Дербалызни, значит, винца, а тогда все нипочем. Ишь! Ловко это он, купец тот.
— Так, так! — кивает дед Грец. — И пошел он, тот хитрован, к нашему, значить, командеру. «Так, мол, и так. Для поднятия боевого духа пускай бойцы винца мово по ковшичку дербалызнуть. Пыль токо пойдеть с тех беляков. Баню им устроите, что я те дам!» А я и шурупаю: штой-то тута не того. Никак от беляков он, хитрован этот? Да и командеру-то на ушко этак: «Рестуй ты его, купца-молодца, а мне дельце одно сварганить дозволь. Очень даже верное дельце». И выкладаю план свой. А командир-то: «Антиресно, антиресно! Действуй, товарищ боец! Выйдет по-твоему — награды не пожалею». А кака мне награда? Я же для обчего дела. Ну и это… переоболокся в того купца, на телегу — и айда в стан супротивника.
— Ловко, ловко! — как бы подзадоривают мужики.
А дядя Ларион:
— Ну ты, старина, в баньке дорасскажещь, а то мы тут совсем окочуримся.
Опять кто-то поддал воды в зев каменки, опять зашелестели веники, закрякали и застонали парильщики. Дед Грец нахлестывает себя, задрав к потолку свои кривулины. Мы с Ванькой полощемся в шайке.
— Ну, а дале-то как? — спрашивает у деда Греца дядя Захар.
— А дале… — старик перестает хлестаться. — Прикатываю я к белякам, кордон мне: «Стой! Куда, зачем, кто такой будешь?» — «Да купец, грю, первой гильдии — Филимон Филимоныч Златоустов. Живо меня к енералу, дело у меня важное». Ну и привели, а я шары вылупил. Вот те крест! — Старик поднялся, свесил с полка ноги. — Как есть тот самый енерал. Мы с им в японскую ешо воевали и провоевались. А енерал мне: «Ба-а! Да ить это, никак, ты, Грец-мудрец, Грец-молодец? С чем пожаловал? Уж не подмогнуть ли одолеть нам красных?» Сумленья у яво не было. Ешо в Порт-Артуре, как надо было пушки на гору затянуть, шибко я ему пригодился. Велел собрать самых старых вояк, прогнать их по снежку на гору и с горы, а с вояк тех и песок посыпалси.
— Хо-хо-хо! — затрясся весь Малыга, заржали и остальные.
А дед Грец невозмутимо этак:
— Говорю енералу: «Вашескородие, баньку надо стопить, накалить каменку покрепше. Есть у меня мысля, не пожалкуете». А енерал мне: «Нам и без того кажный день баня хорошая от красных, но раз так… Спасем отечество от товаришшей, а тя, Грец-мудрец, крестом пожалую. Два даже дам, не пожалкую». Ну и истопили солдатики баньку, первым в парок, как мы эвот, повел я енерала. На полог яво усадил, веничек березовый в руки и ковшичком-то из бочонка плеськ на каменку винцом. Што ты! Такой тут винный пар — и не скажи. Сам сатана минтом сковырнецца. А енералу-то я ешо к винца ковшичек. Ну, он и рассолодел, замертво в предбаннике свалился. Таким же макаром я и солдатиков уморил. Те рады-радешеньки были — винцо дармовое. А я тута скоренько винтовочки ихние, пулеметик на телегу — и дуй не стой к своим. И без единого-то выстрела всех их, сонных, как миленьких накрыли. Растолкал это я енерала, растолкал да и говорю: «Вставай, вашескородие. Поспал всласть — сменилась власть. Отвоевалси». А он луп-луп глазами, а ничё не поиметь. А очухалси да этак мне: «Ты не Грец-мудрец, а Грец-подлец. Уж и пожаловал бы я тя крестом, да токо деревянным». А я яму: «Не-е, вышескородие, минуло твое время. Теперя наградами мы распоряжайся. Вот и награжу тебя, вашескородие, крестом деревянным. Да».