А я все еще был там, на той скале и возле того смелого воина из государства света лучезарного. Вот и снились мне целую ночь молнии.
Подхватываюсь с постели — лопотины из разостланных по полатям овечьих шкур и шебурного колкого покрывала, ловко, по-кошачьи спускаюсь на печь, а с печи, по приступкам — на пол. В окна проливается озаренное золотым сиянием раннее утро. Пол поблескивает желтизной, хоть смотрись в него. Стены и потолок, как снег, белые, аж слепят глаза. Красиво светится нарядная, в больших зелено-красных, разлапистых цветах, ситцевая занавеска, приспособленная вчера мамой вдоль полочки, сделанной в свое время отцом для хранения разной кухонной утвари. Вкусно пахнет бараниной. Еще позавчера отец зарезал барана, и вот теперь мама, придя с фермы от теляток, готовит что-то там к праздничному столу. Лицо у мамы от печного жара разрумянилось.
— С солнечным праздником тебя, сынок! — улыбается мама и подает мне пирожок с потрошками.
Сестра Зойка копошится на кровати, пытается повязать цветным лоскутком, оставшимся от занавески, трехшерстную кошчонку Мурку, а та лениво жмурится: наверно, ей эта возня приятна. Спит в зыбке брат Шурка, раскинув смуглые богатырские ручонки. Будущий силач — мой брат Шурка.
Глянул в окно, а там — неописуемое! В озаренном солнцем синем небе жарко рдеет, переливается огненными волнами, будто дышит, наш флаг — флаг Октября. Я уверен — его сейчас видно со всех, со всех сторон земли. Уж это точно!
Вошли отец и дед Вакушка, сосед и давний мой приятель. Он меня, как обычно, сперва по ребрышкам холодными пальцами пощекотал, а тогда маме:
— Слышь, Татьяна? Твой-то молодец, хозяин-то, всех обскакал со своим флагом. Обскака-ал! И надо же вот так — из твоей шали. Ну прямо тебе лоскуток зари. Ей-бо!
— Да с им рази чё? — говорит мама. — Уж как втемяшится в башку что, дак вынь да подай. Хвальбун такой.
— Говоришь такое — хвальбу-ун! Я это для всех. Пускай видят и знают, за что мы боролись и за что боремся. Понимать надо!
— Лександрыч, Татьяна, прав, — говорит дед Вакушка. — И с флагом хорошо он это. Да и везде-то ты, Лександрыч, успевашь молодецки. И в том же колхозе, и в домашнем хозяйстве. Я и теперь помню, как ты первый повел свою лошаденку на обчий двор, за тобой-то и другие. Решительный ты мужик, Василий Лександрыч. Пра!
— Ну что ты, Иван Лексеич, — застеснялся отец. — Какой я там к едрене фене решительный? Хотя по природе своей я не из хлипких, да сам по себе трусливый. Вон, когда у Колчака был… Ну, а для новой, лучшей жизни пошто бы и не показать пример? Уж раз стоко воевали, то надо и дале вести свою правильную линию.
— Это верно, Лександрыч, — кивает седовласой головой дед Вакушка.
Серые глаза его спокойно и признательно смотрят на отца, которому вроде бы как неловко от этого взгляда старого человека, прожившего славную трудовую жизнь, вырастившего четверых сыновей, работавших уж в колхозе, и троих дочерей. У всех, у них тоже дети — будущие люди, работники.
В окно постучали. Это наш председатель дядя Ларион на гарцующем сером скакуне. Уздечка на скакуне увита алыми лентами, сам дядя Ларион в дубленом полушубке, в шапке из собачины, в пимах. Прямо тебе казак лихой.
Мы выскакиваем на крыльцо.
— Хозяин! — кричит дядя Ларион. — Я забираю твой флаг. Не возражаешь?
— Да если надо, Андрияныч!.. — так весь и просиял отец.
— Надо! — Дядя Ларион берется за белое древко. — Речь-то буду держать я при этом знамени.
Жеребец всхрапнул, ударил о землю передними копытами и, почувствовав свободу, с места пошел в карьер. Дядя Ларион, как заправский кавалерист, подымается в стременах, и шелковый мамин полушалок горячим пламенем зари рдеет в небесной синеве.
И вот я уж, тепло одетый, стою вместе со взрослыми на заснеженной поляне, что сразу же за школой возле березовой, сквозившей голыми ветвями рощи. На сооруженной плотниками трибуне, обтянутой кумачом, полыхает наше знамя. Справа от трибуны выстроились школьники с развернутыми транспарантами, слева стоят пять мужиков с ружьями. Вот как бабахнут-бабахнут!..
Дядя Ларион подымается на трибуну, обводит взглядом всех собравшихся, а мы все молчим, затаив дыхание. Вокруг тишина, пронизанная ноябрьским солнцем. Даже севшие на ближнюю березу вороны не решаются каркнуть.