Дядя Ларион стоит на трибуне без шапки, держится за белое древко флага и говорит своим глухим голосом:
— Вот это наше знамя, товарищи! Смотрите и знайте, что оно полито нашей кровью в борьбе за власть нашу Советскую. Мы несем и будем нести в веках это наше неугасимое рабоче-крестьянское знамя!
Я вздрогнул от первого залпа, а ворон будто ветром сдуло с березы.
Залп, еще залп.
Я смотрел, смотрел на знамя, на дядю Лариона, и он мне казался человеком, поймавшим молнию.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
На кубы
Еще до отъезда в Нарымскую тайгу отец сгонял в Угуй и привез бабушку Акулину, пожилую женщину, хорошо, не по-деревенски одетую, с манерами ненашенскими, а городскими. Позже от самой бабушки узнал я, что она родом угуйская, но долгое время жила на Дальнем Востоке. Муж ее был каким-то начальником железнодорожной службы. Там бабушка встретила революцию, испытала и японскую интервенцию, там же и похоронила мужа, расстрелянного белоказачьей бандой за саботаж и сотрудничество с большевиками.
— Ну вот, Григорьевна, — сказал отец бабушке Акулине, — считай, что ты дома. С ребятишками вот тут… Так что располагайся смело.
Бабушка Акулина мне понравилась сразу же — такая степенная, обходительная, внимательная к нам, ребятишкам. У меня она спросила:
— Ну, рассказывай, молодец-сорванец, кто тебя тут обижает? Или ты не из робкого десятка и сам за себя постоять умеешь?
Голос у нее приятный, неназойливый, без всякого там ехидства, как у некоторых наших деревенских крикливых бабенок. Она заглядывала мне в лицо спокойно-серыми, матерински улыбчивыми глазами, и от этого ее взгляда, от простых участливых слов мне стало вдруг хорошо, и я почувствовал себя надежно. В лице бабушки Акулины приобрел я еще одного друга. Замечательного друга. В этом я еще больше убедился, когда бабушка Акулина, порывшись в своем небольшом саквояжике, протянула мне что-то блестящее и сказала:
— Вот бери и не теряй. Это призовой значок моего погибшего мужа, Василия Николаича Воропаева. Он был настоящий человек. За революцию пострадал. О нем я тебе потом расскажу. Ладно?
Я принял из рук бабушки значок, и радости моей не было предела. Я с восторгом разглядывал блестящий красивый значок, где по синим шпалам, как по лестнице, мчался черный паровоз. Бабушка тут же мне и объяснила.
— Паровоз, — сказала она, — это паровая машина, и бежит она по чугунным рельсам, тянет за собою много-много вагонов и теплушек. Вот когда вырастешь, сам все увидишь, может, и поедешь далеко-далеко. Расти только, молодец-сорванец. Хорошо?
Много интересного, рассказывала мне потом бабушка Акулина о Дальнем Востоке, о дикой и суровой его природе, о медведях и тиграх, о диких кабанах и охоте на них. Рассказывала и о гибели мужа, Василия Николаевича. Я аж весь горел благородным гневом. Так и хотелось насмерть схватиться с теми проклятыми белобандитами. Ух, гады!..
Пройдет чуть больше десяти лет, и я, семнадцатилетний, буду заброшен судьбой на тот же Дальний Восток, где мне придется служить не один год. В мое отсутствие не станет бабушки Акулины. Из письма ко мне узнаю я о ее печальной кончине. В тот жестокий сорок четвертый год, истощенная от повседневных недоеданий, она тронется умом и в декабрьские лютые морозы выйдет из дому и по дороге на Угуй замерзнет. Я читал тогда эти скорбные строки и давился слезами. Нет уж больше моей бабушки Акулины — доброго, сердечного друга и человека. Не придется больше увидеть ее, рассказать о том, как побывал я на Дальнем Востоке, в тех местах, где жила она и где похоронен ее муж, именем которого назван полустанок — Воропаево…
Мама была недовольна, что отец едет бог знает куда.
— Дурака работа любит, — хмурила она брови. — На всю-то зиму в тайгу. Ишь чё! С больной-то ногой, да ешо там, не дай бог, где лесиной придавит. Будет тогда всем нам горе.
— Не прида-авит! — говорил отец и шутил: — Да я к тебе, моей губастой абаскальщине, хоть и с того света примчусь. Ей-бо!
— Тебе бы все смехунечки, — не принимала мама отцовской шутки. — Ты вот давай лучше о сене побеспокойся. Скотину-то надо будет чем-то кормить. Мы-то уж тут сами как-нибудь.
— Сено будет, — сказал отец. — А вот ты на дорогу мне что-нибудь сготовь.
— Сготовлю, голодным не отправлю, хотя ты такой ухарь… Шмар-то — их рази мало везде?
Отец с ухмылкой посмотрел на маму и ничего не сказал. На том и закончился их разговор. А утром отец взял в колхозе своего Игреньку и поехал по сено, заготовленное им на зиму для нашей скотинешки. Дрова им тоже были загодя, осенью еще, перевезены из лесу на подворье и уложены в поленницу под навесом сарая — только бери и топи сухие, как звон, березовые и осиновые поленья.