Мужики согласно молчали, а Петруха Старостин прогундосил:
— Ну, а наши-то тама, которых ты, Василий, увозил, поди, крепко живут? Спасибо, поди, говорят, что их, дураков, увезли от этой бедной нашей стороны и переселили в места райские?
Кто-то всхохотнул, кто-то вздохнул, заперешептывались бабы, а отец:
— Да как тебе сказать, Петруха? Ты знаешь, если для настоящего трудовика, оно и Север не моила, а самый что ни на есть клад непочатый. Трудовику есть где развернуться. Это лодырям все равно, где пузо на солнышке греть. Ты этого лодыря на золото посади, он и тогда дрыхнуть будет. Не так ли, Петруха?
Петруха засопел, засопел, а собравшиеся зафыркали, захохотали, что отец так крепенько поддел лентяя Петруху.
Когда все разошлись по домам, я спросил у отца:
— Тятя, а кубы — это что такое?
Я и раньше хотел у него об этом спросить, да все как-то не осмеливался, чего-то стеснялся. Отец внимательно на меня посмотрел, будто что-то соображая, затем ухмыльнулся и сказал:
— Ишь ты! Оказывается, с винтиком в голове. А я вот тоже ломал голову над теми кубами, пока с ними не столкнулся. И узнал. Узна-ал! Кубы, сынок, дело сурьезное. Это проба человека на прочность, на выносливость. Но нам-то все по плечу. Навалишь куба четыре или пять леса, тогда и записывай одну лесину, сосну, значит, для колхоза. Себе то есть. Вот она какая, сынок, арифметика. Вроде как и простая, а ежели подумать… Для государства мы дали много-много кубов. Кубометров, значит. Вот и сами теперь с лесом — стройся. И завсе оно так в жизни. Как говорится: не посеешь — не пожнешь. Усек?
Я кивнул. Отец ласково потрепал меня по вихрам и прогудел:
— Вот тебе и кубы-ы! В жизни нашей столько всяких таких кубов, что только знай разворачивайся. Да, да, сынок!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Тюкают топоры
От зари и до зари по всей нашей деревеньке веселой музыкой раздаются потюкивание плотницких топоров и шмелиное жужжание пил. Это отец со своими молодцами строит на гриве, за конопляным болотом, новый коровник. Строят плотники из привезенного ими соснового леса. Вот поставят коровник и сразу же приступят к строительству конного двора, потом и мельницы с движком, маслобойни. Отец правильно говорил, что дела в нашем колхозе под руководством дяди Лариона пойдут хорошо. Вот что значит относиться к делу по-хозяйски, а не так себе — как-нибудь.
В то утро поднялись мы с отцом раным-ранешенько. Отец, вообще-то, всегда подымается чуть светочек, чтобы до работы на ферме сделать что-либо в своем дворе. Беспокойная душа, этот наш отец. И когда только он высыпается? Да и высыпается ли? А сегодня мы с ним едем в лес за жердинами для кровли нового коровника. Едет и дружок Колька со своим отцом. Интересной должна быть эта поездка. И денек-то выдался на славу. Утро тихое-тихое, небушко ясное, мягко серебрится еще не потухшими звездочками.
После завтрака с горячими лепешками и парным молоком мы с отцом идем на ферму. Солнце глазастое только-только вынырнуло из-за Галчьего леса, розовато окрасило длинный корпус нового коровника.
Думал я, что мы с отцом пришли первыми, а оказалось — раньше нас были уж тут дядя Захар и Колька. Дядя Захар успел снарядить два фургона, запрячь в них по паре вороных.
— Ну ты, Захар, молодцом! — говорит отец. — Тебя, брат, никак не обскачешь. Уж нашто я человек беспокойный, но ты… С такими-то, как ты да я, работниками дела бы у нас пошли куда как лучше.
Дядя Захар трубкой почмыхал, пробубнил:
— Ну дак поехали, што ли?
Мы с Колькой забрались в фургон, уселись рядышком, свесив ноги промеж дробин. И довольнешенки. Прямо праздник для нас эта поездка. А едем мы аж в Бахтайское урочище. Это почти восемь верст.
Катятся фургоны, оставляя на пыльной дороге тоненькие ленточки колесных шин с точечками заклепок посередине, ритмично выстукивают коваными копытами лошади. Отец мурлычет себе что-то потихонечку — поет, а мне вспоминается та давняя наша поездка в Ольгино. И опять уж вьется и вьется золотая прядинка, скользит в моих нетерпеливых пальцах, уводит и уводит меня все дальше и дальше из детства в лучезарный мир новых, необычайно интересных открытий.
Мимо проплывают сине-лиловые полевые колокольчики, нежно рдеющие огоньки кровохлебки и иван-чая, слышится щебетание какой-то пташки, которая так и выговаривает: пить-пить-пи-и-ить!
А вот и лес. Он еще дремлет в зыбкой прохладе, в настороженном ожидании чего-то нового, неизбежного.