Отец и дядя Захар оставляют фургоны в освещенном солнцем лесном закутье и, взяв топоры, углубляются в зеленый полумрак Кащеевого царства. Мы с Колькой тоже идем вслед за ними, нам попадается роскошный куст смородины, и мы тут же начинаем обдоивать его, наслаждаясь кисло-сладкой ягодой. Запах смородины приятен. Но вот это нахальное комарье… С притворным позуживанием «ку-ум» оно лезло в лицо, чтобы тут же больно впиться тебе в тело — в нос, щеки, в уши и шею. Пожалило оно нас с Колькой здорово. Руки в волдырях, лицо опухло.
Пока звенели в лесу топоры, мы с Колькой обдоили еще не один куст смородины, напали и на костянику. А тут слышим — зовут нас, и мы поспешили.
Фургоны уже были доверху заполнены белыми и голубоватыми лесинками. И когда только успели отец и дядя Захар насечь столько жердин, перетаскать и уложить их в фургоны? Проворные же они!
— Ну что, ашшаульники, — говорит нам отец, — смородинки вдосталь поели, а комарики своего не упустили? Вот они вас как разукрасили. А ничего-о! Вы же мужики, а мужику надо быть во! — потряс кулаком.
Пока мы с Колькой умащивались на лесины, дядя Захар принес целую охапку пучек. Поклал их возле нас, сказал:
— Ешьте, сорванцы, чтоб в животишках не уркало.
Мы снимали с тех пучек ворсистую шкурку и с удовольствием хрумкали бледные душистые трубочки сладкой зелени. А приедем на место, то и скобленки с березок и осинок отведаем. Тоже большущее наслаждение испытываешь, что вот-вот язык проглотишь.
Да, всегда находили мы для своих желудков в летнюю пору разные сласти: белые лепестки и шарики с розовой или черной кашкой кувшинок, лендошник, медунки, дикий лук, корни солодки и луковицы саранок. Все эти богатства с ранней весны и до поздней осени в достатке были для нас в озерах, в лугах пойменных, в лесах и подлесках, окружающих нашу деревеньку. Земля нас щедро кормила, питала нас своими соками, необходимыми так нашему растущему организму. Ну, а что касается всевозможных ягод, грибов, то тут и говорить не приходится. Природа наша сибирская постоянно заботилась о нас, ребятишках, чтобы мы после долгой, суровой зимы могли бы вдоволь насладиться всеми ее щедростями, кои она для нас приготовила. И мы всегда, всегда были ей благодарны, ей, родной своей земле, за материнскую доброту и щедрость.
На ферму приехали мы после обеда. Мужики, сидевшие на бревнах, повставали со своих мест и тут же принялись сбрасывать на землю с фургонов лесины. Быстро все это они сделали. Сейчас вот и начинай обтесывать лесинки для кровли. Но тут Малыга говорит:
— Никак гроза собирается. — И смотрит на небо.
Посмотрели на небо и все остальные. Огромная синяя туча двигалась из-за Галчьего леса вслед за своими гонцами — белыми барашками облачков, ярко подсвеченными еще не спрятавшимся в густой хмаре солнцем.
Тишина-а! Все вокруг притаилось, замерло: деревенские избы, березовая роща с темными, покосившимися крестами на бугре. Конопляное болото под бугром смотрится этаким зеленовато-коричневым оком из-за густых ресниц камыша. Небо все быстрее задергивается стремительно набегающей тучей. Болото делается темно-зеленым, потом и вовсе темнеет до черноты — дегтярно поблескивает. Ласточки со свистом чертят повлажневший воздух, мелькают белыми брюшками, то припадая к земле, то взмывая в сумеречную высь надвигающейся грозы.
— Чичас хлобыстне-ет! — смотрит темными глазами на тучу дядя Захар. — Надо под навес хорониться, а то наскрозь промочит. Да, не дай бог, град врежет…
— Не сахарные, поди, — говорит Кавшанка и матюкается, на что дядя Захар ему.
— Ну ты, безбожник, не шибко-то. Шандарахнет тебя, как Мосина.
— Шибко я боюсь, — отвечает задиристо Кавшанка. — Кабы всех, кто матерно лается, убивало, дак тутка… — И рукой махнул.
В этот момент ослепительно и резко хлестанула молния и так треснуло, что зазвенело и задребезжало все вокруг, точно осколки чугунные посыпались с поднебесья. Я так и присел, а дядя Захар быстро-быстро перекрестился. Кавшанка же стоял бледный, как неживой, глазами только хлопал. Малыга ему:
— Ну вот, вот! Это тебе, друг ситцевый, предупреждение. Ешо залаисся — боженька тебя и накажет, осиротит твоих голопупиков.
— Дурной он, чё ли, твой боженька — детей-то моих сиротить, раз сам я виноват? — сказал Кавшанка.
И только он сказал, как тут опять стеганула синяя молния и небо с грохотом раскололось. Все мы, кроме Кавшанки, бросились под небольшой навес амбара, недавно перевезенного откуда-то. Едва мы успели прильнуть к стене, как по пыльной травке мягко застучали первые крупные капли, а тогда вдруг сыпануло — густо, напористо. Вокруг потемнело, начисто скрылись за сплошной стеной ливня и березовая роща с покосившимися крестами могилок, и конопляное болото, и серая стая гусей, что паслись на задах, за огородами. Попрятались и ласточки. Лишь неистовствовал ливень да бесконечно полыхали молнии, сопровождаемые беспрерывной канонадой грозы. Потекли уже ручейки, собираясь в ручьи, а ручьи — в речушки, которые, тяжело ворочаясь, двигались, неся на себе разный мусор, щепы, гусиные перья.