Хлеб был таки убран. С большой, правда, задержкой, но убран. Оставшиеся на полях суслоны к ноябрю свезли на точок, и там их молотили чуть ли не до ползимы. Опять и опять наезжало районное руководство в лице самого товарища Курмачова. Отцу он сказал:
— Не оправдал, товарищ председатель, ты наших надежд. Не оправдал! План хлебозаготовки сорвал, и падеж молодняка в твоем хозяйстве непозволительно большой. Словом, привел колхоз к печальным результатам. Подумаем, что с тобой делать. Боюсь, что придется судить.
— Ну судить так судить, — сказал отец. — Раз хреново работал, то и отвечать надо. Другой раз умнее буду.
Судили отца по статье не шибко строгой и дали ему не так уж и много — годик принудительных работ в местах определенных.
Отбывая с милиционером Тороповым из дому, отец сказал:
— Настоящему трудовику нигде не страшно. Вот отроблю с честью свое и примчусь к вам, если только там не облюбую хорошее для жизни место.
Почти год целый не было отца. И однажды солнечным весенним утром проснулся я и вижу: сидит возле стола мой тятя, молодой и красивый, с сияющей улыбкой на лице. Я так и бросился к нему. Радости моей не было предела. Как же это он дома очутился?
— Да к тебе рвался, — говорит отец. — Знал — гостинцев ждешь, вот и отмахал за ночь больше ста верст.
Больше ста? Ого! И это по весенней-то бездорожице, да еще и с фанерным чемоданом?.. Вот это да-а! Вот это тятя мой, так тятя! Рубашка на нем сатиновая, нарядная, и брюки-галифе, и сапоги… Прямо франт какой ненашенский, из городских. И уж подумалось мне: неужто так нарядно одевают в том заключении? Но потом-то для меня стало все понятно.
Зашли к нам бывшие тятины напарники по плотницкой работе — Малыга, Захар, Кавшанка. Рассказывал им отец про город Кемерово, где он так же, как и тут, работал плотником. Работали без всякого конвоя, свободно можно было уходить из зоны по воскресным дням в город, если так уж тебе захочется, — в кино там или в театр… И с этакой важностью достал отец из кармана пиджака красную книжечку ударника и сказал:
— Видите, я вроде бы как человеком стал. Вот так-то! Да тама не то, что тут. Настоящего трудовика ценят. И жил я там, скажу вам, в почете. Меня и отпускать-то не хотели. Сам начальник просил: «Оставайся, Василий Александрович, мы тебе счас же и лесоматериала, и за два-три вечера дом вымахаем. Поезжай, семью забери и живи!» — И маме: — А что, Таня, давай рванем отсюда к такой бабушке в Кемерово, а? Хоть свет белый увидишь, не то, что с этими телятами. Вон Ларион правильно сделал, что укатил в Копейск. В этом колхозе да с таким народишком только на крест себе и заробишь. Ну дак что — поедем?
Уехать из родной деревни? Это и заманчиво и страшновато. Бросить вот так все, с детских лет дорогое, — дом свой, место свое насиженное? Многие вон поуезжали на те же прииски — Алдан, Соловьевск, Сковородино. Пишут — страшно тянет на родину, хоть и живут теперь хорошо. Вот то-то же — Родина!
— Нет, нет, Василий, — подумав, сказала мама. — Никуда мы не поедем. Я тама, поди, вся иссохнусь по родным-то местам. Заревусь. Да и ребятишкам в городе как будет? Тут летом и ягоды, и грибы, и раздолье. Нет уж, будем дома за землю-кормилицу держаться.
И снова стали сватать отца в председатели. Работавший до того председателем некий Щербин, человек из другого села, не прижился. Людей он не знал, не понимал их, да и люди наши не больно-то жаловали чужака, который только и умел, что пороть горячку да кричать на них без толку. При таком его руководстве дела колхозные пошли на ухудшение, и районному начальству надо было искать нового председателя. А тут как раз и отец подоспел. Ну чем же не готовый тебе председатель, если уж и опыт в этом деле имеет, и красную книжечку ударника труда?
Состоялось собрание, и отец снова поддался уговорам. Люди давали слово, что они-де теперь будут более сознательными, во всем будут поддерживать отца и все такое. Согласился отец быть председателем и совершил, таким образом, еще одну величайшую ошибку в своей жизни.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Заботы, заботы…
В деревню к нам приехал новый человек — парторг Безносов. Не один, с семьей: женой и двумя дочками — Нинкой и Зойкой. Из городских. Поселили их в горнице деда Вакушки, и стали они нам соседями. Я вскоре же подружился с симпатичными девчушками. Они частенько бывали у нас, и мы вместе играли. Нина была очень сообразительна, веселая, с заразительным звонким смехом. Очень хорошо получались у нее стишки про домик двухэтажный, где наверху свисток отважный, что он «и свищет и поет, всех на фабрику зовет». Она много рассказывала о городе, большом и красивом. Все это будоражило мою детскую фантазию. И, сказать по правде, я влюбился в милую хохотунью и выдумщицу. И когда она потом вместе с родителями уезжала от нас навсегда в свой город, мне хотелось плакать. Смешно и грустно вспоминать теперь это.