Взрослые начали ноги разминать, а хлопцы — те тут же кинулись к озеру, словно они надумали, не раздеваясь, бултыхнуться в воду.
Устюгов не успел сообразить, что все это значит, как к нему уже косолапо шел мужчина в светло-сером костюме. Полное красивое его лицо счастливо улыбалось.
— Здорово, дядя Ефрем! — пробасил он, еще издали протягивая старику руку. — Не узнаешь?
Устюгов стоял и растерянно хлопал глазами. Нет, он не узнавал и не узнал бы, пожалуй, если бы мужчина не назвал себя.
— А Огородовых-то помнишь?
— Ё-моё! — вырвалось невольно у старика. — Никак Иван? Ванюшка!
— Он самый.
Огородов подал старику руку и заключил его в медвежьи объятья. Старик даже растрогался, но не заплакал. На слезы был он крепок, как кремень. Обрадованно спросил:
— Какими судьбами? Через столько-то лет…
— На годовщину смерти отца приехали, — ответил Иван грустно. — Нет у нас больше бати.
— Да-а, — посочувствовал Устюгов. — Слыхал я. Неожиданно как-то он. Крепкий ведь ешо был. Когда сено приезжал к нам косить, был у меня. А потом слышу… Даже не верилось. Такой был мужик. Молодчага. Ай-яй! Ну, да от этого не убегешь никуда, нет. Только рано он собрался, пожить бы надо было.
Тут подошли и остальные трое мужчин. Двое из них, кроме военного, улыбались.
— Теперь-то вижу, что это сыновья Матвея Иваныча, — сказал Устюгов. — Это вот, наверно, Лександр, это Митрий. Право, молодцы!
— А то вон — моя жена и два сына, — указал Иван кивком головы на подростков, баландающихся в воде, и женщину, разговаривающую о чем-то с высоким черномазым пареньком. — А вот наш хороший друг подполковник Кузовкин Алексей Ильич. Мы его попросили, чтоб свозил он нас в родную Куликовку. Хотелось посмотреть места, где мы родились и росли.
— Это верно, — согласился Устюгов и заторопился: — Да что мы стоим-то? Такие ведь вы у меня гости. Я счас вас рыбкой попотчую.
День этот для Устюгова был как праздник, какой редко случается в жизни. И он все говорил, говорил эти слова сыновьям своего покойного друга, и эти сыновья и все тут присутствующие с большим вниманием и уважением слушали его. Потом он сам слушал, что говорили его гости. И где они живут, и как живут, и что делают. Вспомнили и про покойного Матвея Иваныча.
— Жалко мне, вот как жалко Матвея, — говорил растроганно Устюгов. — Трудяга был. А пел как! У меня когда был, так мы с ним вместе вот эту самую: «Недалек, недалек тот калидор. Ой да огонечек да там горит…»
— Последнее время он больше любил другую, — сказал средний Огородов, Дмитрий. — Когда я прошлую зиму работал над дипломной и прилетал сюда, то отец все пел эту:
Мы с ним тоже вместе пели. Мне эта песня тоже полюбилась.
— Эх, хлопцы вы, робята! — сказал Устюгов. — Какие же вы все хорошие люди! Вот и на могилку к отцу приехали, и со мной повидаться завернули. Спасибо вам, сынки.
— А ты, дядя Ефрем, — сказал Иван, — совсем не стареешь. Вон и борода еще черная и в голове ни сединочки. Сколько это тебе уж? Лет, наверно, шестьдесят пять? Одногодки вы с отцом, кажись, были?
— Э-э! — покачал головой Устюгов. — Мне уже, Ванюха, все семьдесят четыре. На девять годков я старше вашего родителя. Ну, а что борода черная и в голове ни сединки, так это уж такая наша порода. Мой-то отец умер за восемьдесят, а тоже без седины.
— А помните, дядя Ефрем, — вдруг оживился Иван, — помните, как мы у вас, на этом вот озере, мордушки вытряхивали? Пацаны были. И Степка вместе с нами. Чудно вспомнить.
Устюгов сказал серьезно:
— Было, все было! Но по мне лучше уж у родного отца мордушки вытрясти по молодости да по глупости, чем в здравом уме в душу ему наплевать, а может, и не токо ему одному. Это я о Степке. О нем, о нем…
— Так что же все-таки с ним? — спросил Иван.