Бабка Катерина на ласку была скупа, но она, как только Саша появлялся дома, а это случалось не часто, все потчевала его то тем, то другим, что повкуснее да послаще, и все смотрела на него этак внимательно и вздыхала. Устюгову, когда тот приехал за Сашей, она сказала:
— Слышь, старик, а ведь он, кажись, в самом деле наш. Степанов. Чует мое сердце, ох чует.
— Ну, наш — так наш, — согласился Устюгов. — Мне все равно.
— Как так — все равно?
— А так, — буркнул и умолк, сердясь на себя за фальшивое равнодушие.
На самом же деле все эти разговоры тревожили старика, и потому он ершился, выдавая тем самым невольно свои истинные, глубоко скрытые чувства. Все разговоры о Саше он старался либо как-то замять, повернуть в другую сторону, либо резко и даже грубо оборвать, как это случилось совсем недавно при встречи с колхозным пастухом Махоней. А было это вот как.
Пригнал как-то Махоня к озеру на водопой свое пестрое стадо и по обыкновению завел разговор с Устюговым. Они сидели в тени сосенок, спрятавшись от палящего полуденного солнца. Саши поблизости не было. Он вместе с Коляном и Негрой был где-то возле коров.
— Славный у тебя внучок, Ефрем, — сказал Махоня, ничуть не льстя. — На Степку твоего похож. Ты знаешь, Степку я твоего любил. Помню, как ты со Степкой-то вот так же на озере… Только не помню я чтой-то, чтоб Степка твой был черный. Степка вроде светлый был. В старуху твою. В Катерину.
Устюгов слушал с угрюмой улыбкой на задумчивом лице. Ему и приятно было слушать такое от пастуха и в тоже время его тревожило, что другие вот так говорят о Саше, а сам же он только мучается в догадках. Выходит, что он и перед Махоней дурак дураком. И зло необъяснимое в нем вдруг закипело. Вот и надо сказать этому Махоне, чтоб не вякал. Пускай длинный дьявол не умничает, не бередит своим шершавым языком ноющую рану.
— Плетешь ты плетень, Махоня, как баба худая, — сказал он сдержанно, но резко. — Вну-ук, на Степку похож… А хочешь знать, что мальчонок совсем нам чужой.
Он нажал на это слово «чужой» и при этом так посмотрел на опешившего Махоню, что пастух неприятно поежился, как от мороза, и острый кадык его гусиной шеи задвигался.
— Как, тоись, — чужой?
— А вот так и чужой.
Устюгов хотел будто поскорее освободиться от какой-то давившей его тяжести и не мог. Нелегкий груз тот был где-то там, глубоко внутри, и вынуть его оттуда было не так-то легко. Но вынимать надо было, потому что держать его там теперь было и того труднее. И он стал выдавливать слова:
— Чужой. Женщина знакомая привезла погостить… Из Томска…
Он умолк, глядя сердито на Махоню. Тот, кажется, ничего не понимал. Или притворялся, прикидывался непонимающим. Да нет, он просто не верил. Неужели не верил?
Махоня был в эту минуту ему ненавистен, со своими дико вытаращенными бельмами, с усмешкой на обветренном, обиженно раскисшем, сером от пыли и загара лице. Уж лучше бы он встал и ушел прочь. Но он раскрыл свой желтозубый, как у хомяка, рот и сказал:
— Ай, врешь…
Устюгова вроде кто ошпарил кипятком. Он подскочил и, чуть ли не сжимая кулаки, процедил сквозь зубы:
— Ну и подь ты… Дуррак!
Махоня побледнел от обиды. Молча поднялся и поплелся к озеру. Оттуда были слышны сердитые выстрелы его кнута и грубая ругань, чего никогда прежде от него не приходилось слышать.
«Нет, сам я дурак, — раскаивался минутою позже Устюгов. — Набитый дурак! За что человека обидел? Он ко мне с душой, а я к нему с сердцем. Что же это со мной? Чего мне надо от людей?» Но не находил ответа и мрачнел.
7
Дни по-прежнему стояли сухие, горячие, и это грозило урожаю. Сеноуборочная страда на лугах давно закончилась, а дождя все не было. Дождь все собирался. По небу ходили облака с белыми, как вата, каймами. Где-то в стороне погромыхивал гром, будто везли порожние бочки из-под горючего по каменистой дороге.
В такие дни Устюгов, прежде чем отправиться на лодке, долго к чему-то присматривался, даже будто принюхивался и сам себе говорил:
— Должно, придет. Но я успею. — И веслом отталкивался от берега.
Саша и Негра оставались вдвоем. Брать сейчас с собой мальца старик не рисковал. Пускай уж лучше похнычет немножко, но это ничего. Это безопаснее, нежели оказаться в дождь и в грозу на воде. Устюгов хорошо это знал. Однако ни дождя, ни грозы так и не случалось. Дремотный зной обнимал землю, и земля, томясь, изнывала в его смертельных объятиях. Даже ночами было душно, и совсем не спалось.